Пария
Шрифт:
Он моргнул, глянув на рыцаря, и кивнул.
– Благодарю, старый друг.
Рыцарь не ответил, во всяком случае я ничего не слышал. Положив руку в латной перчатке на плечо Декину, он опустил его на колени. Мне не хотелось видеть то, что будет дальше. Я хотел сбежать и забиться в угол, где можно порыдать. Но я этого не сделал. Сбежать от вида кончины Декина было бы предательством. Насколько я знал, из банды злодеев, которую он называл семьёй, остался только я. И только я мог стать свидетелем его смерти, испытывая скорбь, а не ликование.
Рыцарь с орлом на кирасе взялся
Прежде я никогда не видел казни предателя, поэтому лишь позже узнал, что по традиции палач поднимает отрубленную голову и объявляет, что правосудие свершилось во имя короля. Но этот рыцарь тем утром плевать хотел на традиции. Как только дело было сделано, он быстро повернулся, зашагал на прежнее место и встал в ту же позу, опустив окровавленный меч. Даже голову не повернул, когда опустилась тишина, и не ответил на выжидающий взор констебля.
К моему удивлению, из толпы не доносились выкрики или улюлюканья. Обезглавливание встретили резким вздохом, а не диким весельем, которого я ожидал. Обычно, если вешали разбойника или пороли еретика, в воздухе стоял гул весёлых криков. То ли из-за последнего слова, то ли из-за неожиданной быстроты его кончины, но в тот день толпа не пожелала радоваться смерти Короля Разбойников Шейвинского леса.
Рыцарь так и стоял равнодушно, и я увидел, как констебль раздражённо напрягся, покраснел от смеси отвращения и смирения, наклонился и схватил обеими руками голову.
– Узрите, – сказал он и выпрямился, поднимая на всеобщее обозрение капающую голову с обмякшим лицом. Его голос прозвучал хрипло, и ему пришлось прокашляться, чтобы восстановить свою прежнюю резкость. – Узрите! Голова Декина Скарла, предателя и разбойника. Пусть его имя будет забыто. Да здравствует король Томас!
С последними словами он опрометчиво решил потрясти головой Декина и сильно забрызгал кровью свой плащ, весьма подпортив момент. Констебль не смог сдержать отвращения, после чего его стошнило, и дворянская рвота смешалась на досках с кровью разбойника. Реакция толпы была такой же неутешительной – ропот неохотного подчинения, а не пылкое излияние преданности.
– Да здравствует король Томас, – пробормотал я вместе со всеми.
Толпа немедленно начала рассасываться в сторону деревни, где все таверны наверняка будут забиты. Мне удалось задержаться, глядя, как рыцарь подождал, пока не уйдут констебль и сопровождающие чиновники, и только потом сменил позу. Несколько замковых слуг взобрались по лестнице, чтобы убрать труп, но рыцарь прогнал их, взмахнув рукой и рявкнув команду:
– Прочь!
Он поднял руку и подозвал людей короля, стоявших внизу. Полдюжины из них поднялись
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Я держался в самом тёмном уголке пивнушки, не желая привлекать внимания солдат, набившихся в это жалкое помещение. Те, кто пришли на казнь, к этому времени уже свалили, и, закинув за плечи узелки, топали долгим путём к своим фермам или деревням. Следом за ними пришли солдаты за грогом. А я начал вечер с ясным намерением: сидеть тихо и собрать все детали насчёт кончины Декина и остальных. Особенно мне хотелось узнать имя рыцаря с медным орлом на кирасе.
Я узнал намного больше, чем мне хотелось бы, о мести и о её бесчисленных осложнениях, но возможно главный урок, который стоит принимать во внимание, заключается в том, что она начинается с мелочи, семени, которому суждено прорастить чудовищные ветви. Распри – неотъемлемая и, в некотором смысле, необходимая часть разбойничьей жизни, поскольку они обеспечивают некий порядок среди хаоса тех, кому приходится жить за гранью ограничений закона. Предательство неминуемо завершается смертью или её обещанием, как и убийство человека, которого ты считал главарём.
Поэтому я сидел и слушал болтовню солдат, понимая, что на самом деле она меня не очень-то интересует, и мой живой ум снова принялся планировать. Теперь вместо причудливых схем спасения он разрабатывал абсурдные стратагемы убийства орлоносного рыцаря, кем бы тот ни был. Моё планирование отличалось угрюмостью, и образ головы Декина, падающей на помост, усиливал этот недуг. И, как это бывает со страданием, что сваливается на юношу, оно вызвало опрометчивую жажду эля, который в этом заведении оказался не таким уж разбавленным, как можно было ожидать.
– Сударь, ещё одну, – немного невнятно сказал я трактирщику, натужно улыбнулся и поставил кружку. Он подождал, пока я не подвинул ему шек по неровной доске, а уж потом согласился налить. На меня вдруг навалилась усталость, и я тяжело облокотился на стойку, чувствуя такой прилив печали, что – невероятно! – на глаза навернулись слёзы. Неотвратимое понимание того, что теперь я совершенно один, вызвало воспоминания о той первой ночи в лесу. Я вспомнил боль от синяков, оставшихся от побоев, нанесённых сутенёром. И как я плакал, ковыляя, пока Декин с Лорайн меня не нашли.
Я опустился ещё ниже, и перед моим расфокусированным взором блеснуло что-то маленькое и металлическое. Я сморгнул влагу и увидел качавшийся перед глазами медальон Ковенанта. Настолько лёгкий и несущественный, что я даже забыл о том, что он висит на шее.
«Оставь сучку себе», – подумал я, вспомнив слова Декина о везении, которое даруют мученики. «Мужчина в этом мире сам добывает себе удачу». Я взял маленький бронзовый диск, и мои губы изогнулись в улыбке от мысли, что этот знак служил защитным амулетом в моих недавних горестях. Как же разъярился бы Конюх, услышав от меня такие мысли.