Пассат
Шрифт:
Рори пожал плечами.
— В таком случае позволь сказать, твои подданные получают то, что заслуживают, и пока они не соберутся как-то защищать себя и свою собственность, я бы предоставил им принимать все последствия. В конце концов ты прав: дворец пираты не трогают.
— Да. Но когда они уплывают, люди сердятся и винят меня в том, что я допускаю эти набеги. Будто я могу остановить три тысячи человек двумя руками! О Аллах, что за глупость! А вдруг пираты разойдутся и сожгут город, как уже грозили? Мой дворец может тоже сгореть, торговля будет подорвана, доходы иссякнут. Мы будем разорены! Так что давай больше не говорить о войне с ними.
—
— Нет, — угрюмо ответил Маджид. — Это сыновы шакалов и дьяволиц, верить им нельзя.
Он взял шкатулку, сунул ее опять под подушки спросил:
— Советуешь покориться?
Рори хохотнул.
— Этого я б не посоветовал и злейшему врагу! Нет, у меня есть мысль получше.
Он глянул через плечо, потом на завешенные двери. Маджид, правильно истолковав его взгляд, хлопнул в ладоши и отдал краткое распоряжение вбежавшим слугам. Когда все двери были закрыты, он произнес:
— Теперь никто не услышит, можешь говорить спокойно. Что у тебя за мысль?
Рори, понизив голос, заговорил. Когда он смолк, улыбавшийся султан прыснул, потом расхохотался.
— Мой друг, — сказал он. — Мой дражайший друг, ты сын Иблиса и отец хитрости, я сделаю все по твоим словам. Ты все это устроишь. А если они двинутся сюда, известишь меня?
— Непременно.
Рори поднялся, поглядел на пухлого, смуглого человека, сидящего по-турецки на троне из шелковых ковров, и его вновь охватило внезапное удивление. Что он, Эмори Тайсон Фрост, сын Эмори Фроста из Линдон Гейблз в графстве Кент, делает в этой диковинной обстановке? Рассмеялся, скорее над собой, чем над Маджидом, церемонно поклонился и неторопливо вышел широким размеренным шагом, как ходят арабы и моряки.
Портьера за ним опустилась, и вскоре султан опять достал из-под подушек шкатулку, раскрыл ее и стал с восхищением и глубоким удовлетворением разглядывать камни, блеск, красота, чистота воды которых значительно превосходили для него их приблизительную стоимость в деньгах. Да, его друг совершенно прав. Почему только он, султан Занзибара, должен откупаться большими деньгами от пиратов? Будет вполне справедливо, если горожане, особенно индусы-торговцы и богатые арабы-землевладельцы, у которых много рабов и которые больше всего страдают от набегов, примут часть расходов на себя, раз не хотят защищать свою собственность, рискуя жизнью.
До сих пор каждый надеялся, что, спрятав рабов и ничем не досаждая врагам, избежит ограбления, и пострадает сосед, а не он. Поэтому никаких совместных усилий дать пиратам отпор подданные султана не предпринимали и, если план Рори провалится, никогда не предпримут. Пираты будут ежегодно приплывать, и он, Маджид, будет от них откупаться. А когда их дау наконец уплывут, его испуганные, гневные, неорганизованные подданные разбаррикадируют свои двери, подсчитают стоимость украденных рабов, похищенных детей, разграбленных товаров и напустятся на него, султана, с воплями, жалобами, требованиями решительных мер против повторения этих набегов.
Но если все получится, то, может, на будущий год они решат совместно положить конец этим ежегодным бедствиям, а не будут довольствоваться впоследствии жалобами. Это будет интересно увидеть.
26
— Какое красивое! —
В просторной, высокой комнате с мавританскими арками она казалась еще меньше, тоньше. Рори поглядел на нее и нахмурился; подумал, что, несмотря на ее раннюю зрелость, полную власть над его слугами и четырехлетную дочь, по западным меркам она еще почти ребенок.
Фрост не знал, сколько ей лет, когда покупал ее, она была испуганным, тощим существом с лицом старухи и ростом пятилетнего ребенка. Работорговец-негр сказал, что девочке лет десять-двенадцать, и если ее холить и хорошо кормить, она «скоро превратится в женщину»; сама Зора сперва сказала, что ей как будто четырнадцать, а потом, что она, видимо, года на два младше. А может, старше? Она не знала. Но работорговец-негр оказался прав относительно благотворного воздействия холи и хорошей пищи, а поскольку на Востоке женщины созревают раньше живущих в более холодном климате и зачастую становятся женами и матерями в том возрасте, когда их сверстницы на Западе носят фартучки и учатся в школе, трудно было решить, кто прав в определении ее возраста — сама Зора или работорговец. Или Рори, дающий ей значительно меньше.
Глянув на ее отражение в зеркале, он подумал с чувством вины, что, возможно, его самая первая догадка была правильной. Зора казалась ребенком в маскарадном костюме. Красивым ребенком в шальварах из изумрудно-зеленого шелка под платьем из серебряной парчи лунного цвета. На ее тонких запястьях и лодыжках красовались золотые браслеты со стекляшками, а вокруг шеи мерцали мелкие жемчужины, топазы и турмалины.
Зора повернулась к нему с улыбкой, лицо ее сияло радостью, пальцы ласково поглаживали украшение, словно живое.
— Какое красивое! — повторила она.
— Оно заимствует красоту у той, кто его носит, — сказал Рори, отвел ее руку от ожерелья и легонько поцеловал.
На лице Зоры вспыхнул яркий румянец, теперь оно сияло не радостью, а полнейшим счастьем.
— Неправда, мой повелитель, оно украсило бы даже королеву. Но мне приятно слышать это от тебя. В последнее время я думала… боялась…
Ее негромкий голос утих, ресницы опустились, будто темные шторы.
Рори взял ее за подбородок, приподнял голову, но теперь она не хотела смотреть на него.
— Что же ты думала, моя птичка?
— Что ты… что твоя рабыня лишилась твоей благосклонности.
— Глупости, сердечко. И с каких это пор ты рабыня?
Черные ресницы взлетели, большие глаза смотрели преданно, обожающе.
— Я всегда твоя рабыня! G того первого часа — и до последнего. Дай мне свободу десять раз, десять тысяч раз — это ничего не изменит. Все равно я буду твоей рабыней, мой повелитель и моя жизнь, и если я лишусь твоей благосклонности, я умру!
Рори разжал пальцы, наклонился, чтобы чмокнуть Зору в щеку, но она вскинула руки, обняла его за шею и прижалась к нему всем благоухающим, нежным, дрожащим телом с неистовой страстью и отчаянием. Двигало ею не только желание его любви, но еще стремление родить ему сына и стыд, что ей этого не удалось, что после рождения Амры не могла больше забеременеть. Она понимала, что вины ее здесь нет и все же винила себя; ведь, значит, она лишилась чего-то — красоты, изящества, обольстительности, — раз он переменился, раз на смену страсти пришли нечастое желание и небрежная ласка?