Пассат
Шрифт:
Глаза Рори сузились, губы растянулись в улыбке, от которой Бэтти неожиданно содрогнулся. Это легкое движение вернуло Рори оттуда, где он блуждал мыслями. Выпустив плечи Бэтти так внезапно, что тот отшатнулся к стенке, Эмори Фрост выбежал из каюты. Бэтти слышал его шаги по палубе, потом громкий, неразборчивый приказ и, выйдя на палубу, увидел, какой спрыгнул в поспешно спущенную шлюпку и стал грести к причалу.
— Куда это он? — спросил Ралуб, прислушиваясь к частым всплескам весел.
— Бес его знает, — устало ответил Бэтти. — Может, хочет побыть в одиночестве.
Но
Омар ибн Омар привык к жаркой, быстро вспыхивающей ярости арабов, она была ему понятна. Но никогда еще он не видел белого человека, охваченного такой яростью, холодной, убийственной. Он удивился этому чувству, которого не мог понять, однако инстинктивно догадался, что оно гораздо опаснее, чем любое проявление неудержимого гнева.
— Я пришел, — лаконично сказал без предисловий капитан Фрост, — попросить об одном одолжении.
Горящие любопытством глаза Омар ибн Омара внезапно похолодели, и он пробормотал расплывчатую формулу вежливости, гласящую, что его дом и вес имущество к услугам капитана.
— Ни ваш дом, ни ваше имущество мне не нужно, — сказал Фрост твердым, ничего не выражающим голосом. — Я уже просил вас об одолжении — чтобы никому из белых на Занзибаре не досаждали. Прошу забыть об этой просьбе.
— То есть… — заговорил Омар ибн Омар, ошеломленный, пожалуй, впервые за последние сорок лет.
— То есть, — решительно сказал капитан Фрост, — вы окажете мне личную любезность, если попросите своих друзей нагнать божьего и дьявольского страха на каждого белого в городе!
Омар ибн Омар пришел в себя, и зубы его сверкнули в какой-то волчьей усмешке; за этим сдержанным, бесцветным голосом и твердым взглядом он уловил то, что понимал и мог одобрить — неистовое желание мести.
— Согласен, — милостиво изрек Омар ибн Омар.
28
Северо-восточный пассат, несший дожди и гнавший вдоль длинного африканского побережья вот уже две тысячи лет большие дау, принес и парную, обессиливающую жару. Геро иногда казалось, что все, чего она касается — влажное, и что несколько месяцев, а не недель, не надевала одежды, которую можно было назвать сухой.
Простыни, тонкое хлопчатобумажное белье и складки муслинового платья были волглыми, снятые на ночь туфли к утру покрывались белесой пленкой. Плесень поражала перчатки, обувь, корешки книг и все кожаное; металл ржавел, полировка на дереве тускнела, поганки росли в самых невозможных местах. Но портились в жаре и сырости не только неодушевленные предметы. Геро с ужасом обнаружила, что погода пагубно сказывается на характере и поведении белой общины, что она сама отнюдь не защищена от ее коварного воздействия.
Легко было чувствовать себя доброй и энергичной, критически относиться к праздности, апатии других, когда с ясного неба светило солнце, а ночи стояли прохладными. Но жаркие, сырые дни и ночная духота давали себя знать, теперь лень, туземного населения, его способность изобретать
Даже послеполуденная сиеста, которая некогда казалась ей постыдной тратой времени, настолько вошла в привычку, что Геро иногда задумывалась, сможет ли когда-нибудь от нее отказаться. Однако по размышлении ей все же казалось нелепым, что она способна спать днем по три часа, хотя каждый вечер ложилась рано и крепко спала до шести-семи часов утра.
Вмешательства ее требовала еще масса дел: злоупотребления правосудием, которые никто не собирался изживать, мерзости, с которыми надо покончить, вопросы санитарных условий, которые дожди лишь смягчили, но не разрешили. Работорговля процветала по-прежнему, и хотя полковник Эдвардс регулярно заявлял султану протесты, мужчин, женщин и детей все так же открыто привозили на остров и продавали на невольничьем рынке.
— Так ведется уже две тысячи лет, — сказал Натаниэл Холлис, — и если потребуется еще двадцать — или пятьдесят, а то и сотня — чтобы искоренить работорговлю, ничего удивительного в этом не будет. Обычай — штука стойкая.
— Пожалуй, — уныло согласилась Геро. И дала Фаттуме побольше денег для Бофаби на покупку и освобождение рабов.
— Скажи ему, — велела она служанке, — пусть покупает лишь тех, кого больше никто не берет. Чтобы их не увезли на дау.
— Они будут благословлять вас за вашу великую доброту, — заверила ее Фаттума, кладя деньги в карман и думая, что может спокойно оставить себе половину, поскольку сумма была крупнее обычной. Ну и дурочка эта биби! Какая жалость, что скоро она выйдет замуж за бвана Майо и покинет Занзибар…
До свадьбы было еще далеко; ее назначили на конец мая, когда масика, «долгие дожди», будут позади и начнутся пять месяцев прохладных солнечных дней и приятных ночей. Клейтон предпочел бы более близкую дату, но Геро не соглашалась, потому что не хотела начинать в жару и сырость столь тонкое, интимное дело, как супружеская жизнь.
Тетя неожиданно поддержала ее решение, но совсем по другой причине. Срок пребывания Натаниэла Холлиса на своей должности, уже и так затянувшийся на год, должен окончиться в середине лета, тогда они смогут вернуться в Штаты к сентябрю — задолго до того, когда путешествие сможет осложниться рождением ребенка.
— О таких вещах надо думать, — доверительно сказала она Миллисент Кили, супруге доктора, — а если Клей настоит на своем, и они поженятся на Новый год, то Геро может в плавании сделать меня бабушкой. А если подождут до конца мая или начала июня, то в крайнем случае возникнет просто деликатная ситуация.
Геро эти соображения не приходили в голову. Она хотела лишь отложить свадьбу до того времени, когда станет возможно думать четче, избавиться от этой неестественной душевной и физической инерции, которая, несомненно, вызывалась влажной жарой и долгими часами бездеятельности. Сейчас у нее не было сил принимать какие-то решения. А ведь она всегда гордилась тем, что твердо знает, чего хочет.