Пассат
Шрифт:
Тогда отец Рори был убежден, что неприязнь брата к Софии коренится в разочаровании. Он считался убежденным холостяком, а Генри, отец двух сыновей, видел себя его наследником. Но побег Софии с учителем тайцев показал, что критика была вполне справедливой, и старший Эмори сделал на смертном одре то, что казалось ему должным подтверждением этого — назначил брата единственным опекуном сына. Начались годы зависимости.
Дядя Генри, его язвительная жена Лаура и двое их полных, чрезмерно избалованных сыновей заставили восьмилетнего Рори вспоминать время Эли Соллета как почти безмятежные дни. Двоюродные братья были постарше и немилосердно изводили его, но когда он дал им сдачи, не постеснялись
«Что я тут делаю? Как я оказался здесь? Почему?» — думал Рори, надолго запертый с куском хлеба и стаканом воды на холодном, темном чердаке; тело его ныло от порки, душа горела от сознания глубокой несправедливости. Эта мысль очень часто приходила ему в последующие годы, и ответа на нее он найти не мог.
Годы тянулись невыносимо медленно, с постоянными порками, гневными Нравоучениями и бесконечными днями взаперти у себя в комнате или на чердаке с заданием вызубрить наизусть урок — главу из какой-нибудь назидательной книжки или несколько страниц из сборника проповедей. Дядя Генри и тетя Лаура искренне считали, что сын Софий унаследовал ее безнравственность, и долг их — искоренять ее или хотя бы умерять всеми возможными средствами. Однажды они заперли его с Новым заветом, но больше этого не повторяли, потому что он вернул книгу, раскрытой на двадцатой главе евангелия от снятого Луки, и часть четырнадцатого стиха была жирно подчеркнула нестираемым карандашом: «Это наследник: пойдем, убьем его, и наследство будет наше». Рори взрослел.
Единственным утешением в те черные годы стало открытие, что не все книги содержат нудные проповеди или сухие трактаты, посвященные исправлению трешников, и он читал запоем; таскал из библиотеки книги и прятал под матрац или на шкаф, а потом жадно поглощал их. Он уходил в них из невыносимого мира, прожил с ними сотню жизней: Ланселота и Карла Великого, герцога Мальборо и Руперта Рейнского, Уолтера Ради, Дрейка, Джона Ганта и Генриха Мореплавателя. Он сражался вместе с римскими легионерами, переходил Альпы с Ганнибалом, уплывал в неизвестность с Колумбом, преследовал испанские галионы с Дрейком и шел в атаку вместе с гвардейцами при Ватерлоо. Ему едва исполнилось двенадцать, когда однажды он наугад раскрыл книгу и прочел четыре строчки, несомненно, написанные именно для него:
Рыцарь призраков и духов Ждет меня на поединок. Что мне путь тот за край света. Без дорог и без тропинок.Он перечитывал их вновь и вновь, поражаясь, что стихи могут обладать таким пронзительным смыслом. Но хотя путешествия легко было совершать мысленно, в реальности они были трудны. Он уходил из дома пять раз, его ловили и с позором возвращали обратно. А потом наконец отправили в школу. Он провел три года в этом заведении, известном трудными мальчишками и ломкой духа упорных. По сравнению с ним дом дяди стал казаться раем.
Школа отличалась строгостью и жестокостью. Она больше походила на исправительное, чем на учебное заведение. Наставниками были сухие, злобные люди. Директор, читающий проповеди в школьной часовне, будто доверенное лицо Всемогущего, недоплачивал своим помощникам, экономил деньги на питании и удобствах и полагал, как дядя Генри, что несгибаемая строгость, жестокие телесные наказания и скудный рацион — единственный способ обращаться с трудными мальчишками. Но четыре года под дядиным кровом приучили Рори ко всему этому, и учился он с такой жадностью, которая возмутила бы его товарищей, если б он не научился работать кулаками с таким мастерством, что его оставили в покое, неукротимости,
Ему было пятнадцать лет, когда он решил, что с него хватит школы и дяди Генри, вылез ночью из окна спальни, спустился по водосточной трубе, перелез через два забора и ушел свободным человеком. На сей раз его не поймали…
Северо-восточный пассат, поднимающий зловонную пыль Занзибара и шелестящий в пальмах, очень отличался от того северо-восточного ветра, что хлестал ледяным дождем в лицо мальчика, плетущегося в ночной темноте к ближайшему порту. Но вспомнив ту далекую ночь и прожитые будто в тюрьме годы, Рори вновь ощутил яростную решимость, которая тогда им овладела. Решимость уйти и жить своей жизнью так, как хочется ему, не позволяя другим указывать, что он должен делать, и наказывать за неповиновение.
Он жил с тех пор по девизу своей семьи: брал, что хотел и когда хотел. И никогда не давал чувству раскаяния, сомнению становиться на пути его желаний, не позволял никому заявлять на себя права. Любовь, дружба, привязанность, если позволишь им овладеть собой, опасны, и он старался, чтобы этого не случилось. Очаровательная, эгоистичная мать преподала ему незабываемый урок — боль, причиненная теми, кого любишь и кому веришь, острее, невыносимее жестокостей тех, кого ненавидишь и к кому относишься безразлично. Он не хотел позволять своим чувствам превращаться в оружие, которое можно обратить против него, или в узы, способные удержать вопреки его воле. Временами он негодовал на Бэтти, Ралуба, Зору и маленькую Амру, потому что они так или иначе притязали на него, а он не признавал никаких притязаний, особенно основанных на его привязанностях. На верного Бэтти, надежного Ралуба, любящую Зору и Амру — свою родную дочь…
Появление ребенка было ошибкой, его ошибкой и притом серьезной. Он никогда не задумывался о последствиях своих случайных любовных связей и никоим образом не думал о ребенке, когда испуганная, голодная девочка, купленная от нечего делать у негра-работорговца, превратилась в красивую, желанную женщину. Взял он ее потому, что так захотел.
У Рори были другие любовницы, возможно, и дети. Но Зора отличалась от других тем, что принадлежала ему. Была такой же частью его окружения, как Бэтти и Ра-луб, слуги, судовая команда и белый попугай Мураши. У нее не было никакого другого дома. Он пытался отыскать ее родных, но задача эта оказалась непосильной. Потом девочка выросла и, сама толком не сознавая этого, отняла управление Домом с дельфинами у ленивой, толстой негритянки, а через год после того, как стала его любовницей, родила Амру.
Он помнил то потрясение, которое испытал, когда она, сияя от гордости, сказала, что ждет ребенка. Тот внезапный приступ отвращения.
— Будет мальчик, — сказала Зора. — Непременно, потому что я молилась о сыне, делала пожертвования, и мои молитвы должны быть услышаны.
Но он не хотел сына, не хотел видеть ее беременной. Беременной его ребенком; ребенок будет притязать на него, вырастет и понесет его кровь в будущее, на которое он мог взирать только с недоверием и враждебностью. Ребенок возложит на него ответственность и узы — будет ждать советов, любви, безопасности.
Если б он мог отослать куда-то Зору, то отослал бы. Но такой возможности не было, и он отлучался с острова как можно чаще, — ; ребенок родился без него. Амру он увидел впервые уже трехмесячной, и хотя Зора очень огорчалась, что родилась дочка, Рори ощутил странное облегчение. Девочка — меньшее из двух зол, она больше принадлежит матери, будет меньше его связывать. Но маленькое существо удивительно походило на него, с возрастом это сходство усиливалось, и трудно было не допустить ее завладеть его сердцем.