Пастух медведей

Белянин Андрей Олегович

НАВАЖДЕНИЕ

Что-то душно мне сегодня и невесело: Накатила боль-тоска, их величество: Ночь сырая. И трава пахнет плесенью… И весь вечер чей-то взгляд в спину тычется. А возьмусь за карандаш, — и немедленно Так и прет из-под руки вся нелепица: Средь болотных камышей рожа ведьмина И кошачии глаза так и светятся! Хороша, как херувим… Даже с рожками. А коль их спилить, — тогда вовсе лапушка… И ведет меня кривой дорожкою По болотам, по пескам, да по камушкам. Я и вправду не встречал, чтоб — красивее, Только сердце злая боль жмет и комкает, И ржавеет за окном небо синее, — Запах серы с губ ее бродит в комнатах. Рву бумагу и — в рассвет, ясный, ветреный! За стеклом фонарный свет надоедливый, Жаркий

оттиск женских губ — ало-пепельный, Да зеленые глаза — тают медленно…

НАТУРЩИЦА

«Натурщица…» На-ту-р-щи-ца! Взгляните?! Вся голая, и, нате вам, — стоит! Позирует! А где же здесь, скажите, Девичья честь? Элементарный стыд? У… во коза! С такою-то фигурой… Художник, видно, парень с головой: С такой девахой, если шуры-муры, Я б рисанул… А чо? А я такой! Недурно, но… Увы, не в колорите… Неверен цвет, в рисунке есть изъян. Я рассуждаю, в общем-то, как зритель, Недурно, но… увы — не Тициан! Ведь надо же бесстыдства-то набраться?! И я еще справней ее была, Но мне б так предложили рисоваться, Так хоть озолоти — а не пошла! Натурщица. Ну вот опять… Порода Таких девиц ясна, как спортлото, Красиво, нету слов, но для народа… Для молодежи… Все-таки не то… Узнают или нет? Смешно и страшно. А вдруг придут знакомые, друзья? Как я решилась? Это бесшабашно, Но так красиво… Я или не я? Конечно я. Осанка, руки, плечи. Стоят студенты. Слышу их слова: «Ужели это дочерь человечья, Поднятая до ранга божества?» Смеются. Или нет? Глаза серьезны. Блеснул кавказца радостный оскал, А если что, оглядываться поздно… Ведь не поймут, что только рисовал, Что даже взгляда липкого не бросил? Что он другой, что не такой, как все? Его палитры радостная осень И та струит какой-то теплый свет. Он так писал безумно, вдохновенно. Что не сложилось — не его вина. А я… Что я? Вполне обыкновенно. Не узнают. Не верят, что земна… Холст дышит сам. Едва сойдя с мольберта, Тебе уже он не принадлежит: Любая красота легка и смертна, И время, как речной песок, бежит. За годом год. Как пчелы лепят соты. Пройдет и жизнь. Та девушка умрет. И хорошо, если твоя работа Хотя б на день ее переживет. После ее, после моей ли смерти, Натурщицу увидев на холсте, Хоть кто-нибудь, без зла и грязи в сердце, Пусть удивится этой красоте. Пусть будет добр, пусть будет чист и ясен, Пусть этот мир не превратит в мишень, Почувствует, что человек прекрасен, И это чувство сохранит в душе. Ну, хватит, все, спусти на землю сходни, Наговорил и в шутку, и всерьез. Ты позвони, и встреть ее сегодня, И захвати букет огромных роз…

Я УЕДУ В ПАРИЖ

Волжский мой городок — гладь да тишь. Рассуждаю наивно и смело: Мне сейчас очень нужно в Париж, Понимаете, срочно, по делу! Козырнет часовой на посту И — родное уже за порогом… У меня на Лионском мосту Намечается встреча с Ван-Гогом. А потом, погуляв вдоль реки, Заглянуть под влияньем момента В кабачок у папаши Танги — Выпить горькую рюмку абсента. Мне твердят: «Ты устал, ты блажишь — Закружили семья и работа…» Но мне надо, мне надо в Париж! Очень надо… И очень охота… Там, в уютном кафе за углом, Средь солидных маршанов и пьяни, Посидеть за тем самым столом, Где когда-то сидел Модильяни. Рисовать тушью черной, как креп, Словно с сердца срывая заплаты… И оставить на кофе и хлеб Пару быстрых рисунков в уплату. Говорят: «Ну куда ты спешишь? Дел и дома по горло хватает…» Но мне надо, мне надо в Париж — Позарез! А меня не пускают. Не пускают дела и семья, И работа, и строй, и система… А в Булонском тоскует скамья О поэзии Поля Верлена… Ну, не могут: нельзя, не дано — Зря спешил с нерешенным вопросом. Вот такая вот жизнь, Сирано, — Плачь иль смейся — останешься с носом! Ты не веришь, ты ждешь, ты звонишь, — В трубке дальнего голоса эхо… Вот и все, я уехал в Париж. Не держи — я уехал! Уехал…

ХУДОЖНИЦА

Наташе

В.

Волной волос до пояса укрыта… На теплоту наш мир преступно скуп, И черных мыслей креповая свита Ложится горькой складкою у губ. Слепых дождей звенящая кантата, Пустых дорог высокопарный слог, И снова боль, с упорством автомата, Раскалывает мраморный висок. А горизонт, как прежде, чист и ласков, Но веры нет в бессмертье наших душ. И вот все чаще вместо ярких красок Бумагу душит траурная тушь. Я боль сниму ладонями, как накипь, Как ржавчину сотру ее с чела, Я докажу, что есть другие знаки, Кроме единства и добра и зла. Я боль возьму, сожму, сомну, как тряпку, Волью в себя израненную кровь И о любви что-то такое ляпну, Что ты поймешь, что есть она — любовь! Потом уйду. Привычно и не ново. Затерянный в толпе знакомых лиц. Но появлюсь неждан-незваный снова, Едва почуяв дрожь твоих ресниц…

«В. ВЫСОЦКИЙ»

Ах, как хочется снова со всеми на «ты», Ах, как хочется нежности и доброты, Но слетают с церквей, кувыркаясь, кресты. И опять мне стоять у последней черты. Но сегодня не я и не вышел мой срок. Ни окольных путей, ни забытых дорог, Ни улыбок друзей, ни полночных тревог, Ну, а что не успел, не сказал и не смог Под Полярной Звездой и под Южным Крестом, Под бумагой, холстом да кленовым листом. И покажется все удивительным сном. Если что не допел — постараюсь потом…

* * *

«Запрягу я тройку борзых, Темно-карих лошадей…» Вдаль, по первому морозу, От печали и страстей. От случайных строк и звуков, Чьей-то каши, чьих-то дров. От жужжащих в уши слухов, Прений и выговоров. В поднебесье ранней ранью Чуть заплещется рассвет, Белый снег звенящей сканью Заметет мой свежий след. Если можно, Боже правый, Нас помилуй и прости: Независимое право — Бросить вожжи средь пути. Серебро на плечи сыплет, Вскачь и — наплевать: куда?! Кони влет, по звездной зыби, Вплоть до Страшного суда. Только где-то там, в тумане, Прозвонят колокола… Были кони. Были — сани. Жизнь была и не была…

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

* * *

Я сейчас вспоминаю тебя — мне нужна тишина. Нет, не мертвая тишь, а живое молчанье природы, Бесконечный закат и зеленая в небе луна, И в муаровой мгле чуть застенчивых звезд хороводы. Я тебя на руках, как волну, как охапку цветов Нес в безумстве веселом, кружа в ритме вальса по лужам. Что тогда говорил? Я сегодня не помню тех слов, И сейчас подобрать не сумею ни лучше, ни хуже… Ты так жалобно мне говорила: «Зачем? Отпусти… Я заплачу сейчас или крикну милиционера, Видишь, люди вокруг…», — а сама прижималась к груди. Крепче всяких запретов нас держит такая вот вера. Губы сами тянулись к дурманным твоим волосам; Их закусывал в кровь я, и взгляд отводил в поднебесье, И себя проклинал за покорность тем синим глазам, Что так ласково греют далекой и близкою песней. Ты тогда пожалела меня? Или что там еще… Или попросту знала, что это продлится недолго? И дрожала рука, на мое опустившись плечо, И прощальною свежестью лета пах ветер над Волгой. Где потом не носило меня? В прикаспийских степях, В хичаурских дорогах и в скалах седых Габустана. То, что было тогда в самых синих на свете глазах, Я забыл. И старался забыть поскорей, как ни странно. Мне бы все позабыть. А когда я зимою вернусь, Снова встретиться вдруг, — и замрут переулки пустые… И почувствовать в сердце далекую светлую грусть, И понять то, что это — любовь… И что это — впервые…

* * *

Я все теперь приму наполовину. И, на полсердца наложив печать, На полувзгляд и полувыстрел в спину Полуулыбкой буду отвечать. Полуобман приму на полуверу, Полуогонь приму на полдуши, На полбеды отвечу полумерой И буду скромно доживать в тиши. Помилуй бог! Как просто и спокойно! Не надо только принимать всерьез Обиду, подлость, травлю или бойню, А также мир надежд, ошибок, грез… Я буду жить с полухолодной кровью И ждать багряных листьев к сентябрю. Я полупьян твоей полулюбовью И полуверю в то, что говорю…