Пепел и песок

Беляков Алексей Олегович

Садится, кашляет, урчит.

— Так что, мой дорогой будущий зять, я рад, что вас увлекла фигура Бенкендорфа. Окажу вам всяческое содействие. Ваш диплом должен стать лучшим. Вы готовы к серьезной работе?

— Но я хотел писать диплом о Федоре Кузьмиче как… как…

— Как феномене народной мифологии, — Хташа наступает мне на ногу родственным тапком.

— А где огурцы? — Бурново озирает стол по окружности.

Жена протягивает ему вазочку с пятью огурцами-страдальцами. Бурново берет один из них пальцами, откусывает половину

тела и жует, наслаждаясь казнью.

— Нет, о Федоре Кузьмиче будет писать Бух. Он уже блистательно эту тему разработал.

— Он мне ничего не говорил об этом, — сыр в моей руке плавится и воском стекает на новые джинсы, подарок Хташи, прожигая их.

— Достаточно того, что он говорил мне. У него интересная теория… — Бурново откусывает от половинки огурца. — Скажу вам честно: я мечтал бы иметь такого зятя, как Бух. Но я ценю Хташин выбор, отношения в нашей семье всегда были либеральными… Так что займитесь-ка Бенкендорфом основательно, договорились? Я вам сейчас подберу несколько книг…

Звонит телефон. Звони, милый, вечно, не дай больше слова вставить надменной скотине в багряном халате!

Жена Бурново подает ему трубку с поклоном очарованной Гретхен. Кирхе, кюхен, киндер.

— Алло! — Бурново ласкает свободной рукой левый свой бакенбард. — Да, записываю. Завтра в семь кафедра… — Чуть отведя в сторону магическую трубку, шепчет жене: — Дай записать! Быстрее!

96

Бабушка протягивает руку к серому листу бумаги:

— Что ты там все пишешь?

— Ничего особенного. — Я грациозно укрываю лист под больничным одеялом.

— Не надо тебе голову напрягать. После такой травмы. Есть надо побольше. Я блинков принесла.

Бабушка разворачивает полиэтиленовый пакет, шурша пальцами. Из пакета извлекает туго набитую промасленную газету. Внутри газеты обнаруживается тусклая фольга, за ней — бумага с легким чернильным разводом, глубже — еще более древний слой бумаги, вероятно, папирус. Археолог бы мне позавидовал, убил бы лопатой.

— А вот и блинчики! — торжествует бабушка. — Все утро пекла.

Я улыбаюсь, уже без боли в челюсти. Радуюсь за Карамзина: ему достанется большая часть дрожжевых раскопок. Подо мной хрустит песок, я мну простыню, извиваясь на своей дыбе-растяжке.

— Ты что ерзаешь? — Бабушка склоняет голову, смотрит мне в глаза. — В туалет хочешь? Судно принести?

Требьенов тихо, словно нимфам на потолке, говорит:

— Все-таки бабушка — это великая вещь.

Бабушка, одаренная новым титулом, поворачивается к Требьенову:

— А ты что же, один тут лежишь? Никто не приходит?

— Приходят. Но такой заботы, как у вас, конечно, нет.

В тумбочке Требьенова хихикают половинка вареной курицы, устремившая ногу вверх, словно пародируя меня, три толстяка-помидора, важный лещ и кокетливая баночка кизилового варенья.

— Так вот блинки, — бабушка протягивает ему папирус с блинами. — Покушай!

— Спасибо

вам большое! — Требьенов снимает верхний блин. — Я уже просто по запаху чувствую, какой он вкусный!

— Ишь! Приятно слышать. Мой никогда не похвалит. А с чем ты лежишь? Перелома вроде нет?

— Ой, у меня много всего. Да вы не беспокойтесь, занимайтесь внуком. Он у вас замечательный парень. Ему надо в Москву ехать, на историка учиться.

— Какую еще Москву? Тут будет! В Ростов поедет учиться, ничем не хуже Москвы. Таганрог — это судьба.

97

Плоская крыша дома Йоргена на Поварской, откуда хорошо виден Новый Арбат и другие московские удовольствия. На ней положен деревянный помост из серых лиственничных досок и сделан надежный навес из парусины, под которым водружены круглый стол и стулья с ножками из чугуна — такие не унесет даже торнадо от кортежей генпрокурора.

За столом сидят два ШШ, которых сейчас, на исходе прошлого тысячелетия, я вижу впервые, сам Йорген (он проявил к моим первым иероглифам снисходительный интерес, спасибо липкому Требьенову) и я, уже Марк, а не Саша постылый.

ШШ читают мою заявку для фильма о Бенкендорфе, Йорген задумчиво курит, коптит и пыхтит, я стараюсь принять позу усталого, но довольного мэтра, но чугунные руки-ноги застыли, как стул подо мной.

Сейчас, на грани веков, одной заявки на страницу формата А4 пока достаточно, чтобы запустить кинопроцесс, получить аванс и ходить по городу гоголем: я — драматург, я — почти Петербург!

Потом уже, в эру немилосердия, будут после заявки требовать тритмент — краткое содержание, придираться к ходам и героям, затем синопсис — по сути готовый сценарий, но без диалогов, который мнут и коробят еще яростнее продюсеры, режиссеры, жены и дочери директоров кинокомпаний. И последний, четвертый круг ада — сам сценарий, если драматург доживет до него без инфаркта и цирроза печени. А сценарий можно всем рвать, рыча ящерами юрского периода, еще очень долго, до потери рассудка. В самом финале выходят крикливые актеры и несут отсебятину, требуют занести ее на скрижали сценария, уверяя, что так их образ раскрывается глубже. Всех утопить, подлецов, в той глубине, в марианском желобе между двух полушарий раскисающего мозга сценариста.

Но пока я всего лишь начинающий Марк, автор семи порнографических сценариев, о чем знают в большом городе только Требьенов, Мир Мирыч и Румина, недопетая песня моя.

— Как вам? — спрашивает Йорген, когда ШШ поднимают синхронно глаза от листка. — А? Мне понравилось.

— Нам тоже. Оптимистично и с большой симпатией к герою. Не зря вы… эээ… Марк, консультировались у самого Бурново.

Стул подо мной разогревается, бьет копытцем и готов скакать по помосту, кукарекая и хохоча. Небо Москвы кажется самым ванильным в мире, слаще коктейля, которым угощал нас папа Карамзина в праздники трезвости.