Пепел. Гори оно все...
Шрифт:
— Значит, вот как… — шипел Дима, его голос был пропитан бессильной яростью, как яд. — Твари… Реально твари… Аль… Подлые, неуёмные твари… — Он запнулся, его взгляд метнулся к ней, и в нём была не только злость, но и боль, такая же глубокая, как её собственная. — Вот, значит, про что говорила Эля, когда намекала, что тебе найдут кого-то… Сука…
Он со всей силы ударил кулаком об стену, и звук глухого удара эхом разнёсся по комнате. Дима завыл — не от физической боли, а от осознания, насколько они оба оказались преданными, раздавленными, использованными. Его кулак остался прижатым к стене, кровь проступила на костяшках, но он, казалось,
Альбина уткнулась лбом в колени, её пальцы сжали одеяло так, что побелели костяшки. Она не плакала — слёзы так и не пришли, оставив только пустоту и холод. Телефон завибрировал, и она вздрогнула, как от удара. Экран осветился сообщением: зачисление неприличной суммы на её счёт, а ниже — короткое: «Отдохни в выходные». Подпись не требовалась — она знала, от кого это. Её желудок сжался, как будто её ударили, и она с отвращением швырнула телефон Диме, не глядя на него.
– Увольняйся, Аль, - хмуро сказал Дима, садясь к ней в ноги. – Увольняйся к херам собачьим. Не нужны тебе ни их поганые бабки, ни…. Да ничего не надо. Проживем. Я получил сегодня перевод за работу. На пол года спокойной жизни хватит….
– Дим, - тоскливо отозвалась Альбина. – ты что, не понимаешь? Ярослав, он же как Паша, только сильнее. Ты думаешь он отпустит то, что считает своим? Ты думаешь, он просто так оставит меня в покое? Раньше его Артур сдерживал…. А сейчас…. Боже, - простонала она. – Мы ведь действительно, возможно, станем одной семьей…. Димка…. За что? Где я в этой жизни кошке хвост оторвала, что меня так судьба херачит?
Дима молчал, его челюсть сжалась, а глаза потемнели от боли. Он смотрел на неё, и в его взгляде была не только ярость, но и нежность, как будто он видел в ней не только жертву, но и ту, ради кого готов бороться. Он медленно взял её руку, его пальцы, грубые и тёплые, сжали её ледяные ладони, и на этот раз он не отпустил.
— Аль… — начал он, его голос был хриплым, но твёрдым, как якорь. — Я понимаю. Понимаю, что он… что они… как гиены. Но ты не их. Ты не Пашина. И не Ярослава. Ты — моя. — Его голос дрогнул, но он продолжил, его глаза горели решимостью. — Мы найдём выход. Я не знаю как, но найдём. Уедем, если надо. Сменим город, страну, всё к чёрту. Но я не дам ему забрать тебя. Не дам.
Дима придвинулся ближе и обнял её за плечи, притянув к себе с такой силой, что казалось, он хочет защитить её от всего мира. Его объятия были крепкими, но в них не было ни страсти, ни собственничества — только тепло, нежность, как будто он пытался передать ей часть своей жизни, своей силы. Альбина спрятала лицо у него на плече, жадно вдыхая знакомый запах его порошка и геля для бритья — простые, земные ароматы, которые были единственным, что ещё казалось настоящим. Она закрыла глаза, чувствуя, как дрожь, что сотрясала её тело с момента бегства из офиса, постепенно стихает, растворяясь в его тепле. Его сердце билось ровно, и этот ритм был как якорь, удерживающий её от падения в пропасть.
— Дим… — тихо сказала она, её голос был слабым, но в нём была тоска, как будто она боялась, что слова разобьют этот хрупкий момент.
— Что, маленькая? — отозвался он, его голос был хриплым, но мягким, как старое одеяло, в которое она куталась. Он слегка отстранился, чтобы посмотреть на неё, и его глаза, полные боли и нежности, встретились с её взглядом.
— Я их ненавижу… — прошептала она, её слова были как яд,
Дима молчал, его рука гладила её плечо, но его челюсть сжалась, а глаза потемнели от гнева. Он знал её мать — знал эти звонки, эти требования, знал, как они ранили Альбину, как заставляли её чувствовать себя инструментом, а не дочерью. И теперь, с Эльвирой, Артуром, Ярославом, этот мир предательства сомкнулся вокруг них, как клетка. Он сжал её сильнее, его пальцы дрожали, но он не отпускал.
— Аль… — начал он, его голос был низким, пропитанным болью, но твёрдым, как скала. — Ненавидь их. Ненавидь сколько хочешь.... потому что я тоже ненавижу.... твоя мать сегодня на мою заявление написала.... что мама эту суку малолетнюю ударила....
Альбину словно ударили под дых. Её желудок сжался, и она почувствовала, как её едва не вывернуло наизнанку. Её глаза расширились, серые, как пепел, но стремительно темнели, наливаясь тьмой, как будто ненависть, что копилась в ней, теперь выплёскивалась наружу.
— Мама завтра к нам приедет, — продолжил Дима. — Она тебя одну и любит… Ненавидь, Аль… Потому что есть за что.
Его слова были как разрешение, как ключ, отпирающий клетку, где она держала свою боль. Альбина сглотнула, её горло сжалось, но она заставила себя говорить, её голос был тихим, но полным яда, как змеиный укус.
— Я хочу… — начала она, её глаза горели, тьма в них была почти осязаемой. — Дим… Я хочу… чтобы им было больно. Очень больно… Как нам сейчас… Чтоб их рвало от боли, понимаешь? Всех. Мать, Эльку, Артурика… Ярослава. Всех.
Её слова повисли в воздухе, как чёрный дым, и в этот момент что-то изменилось. Ненависть, что жила в ней, перестала быть просто болью — она стала чем-то большим, чем-то опасным. Её пальцы сжали одеяло, её ногти впились в ткань, но она не чувствовала боли. Только тьму, что росла в ней, как буря.
Дима замер, его рука на её плече дрогнула, и он медленно поднял голову. Его глаза встретились с её, и в них плескалась та же тьма — не просто гнев, а что-то глубже, что-то, что пугало и притягивало одновременно.
— Я тоже… — внезапно признался он, его голос был низким, почти шёпотом, и он уткнулся лбом в её плечо, как будто искал укрытия в ней, как она в нём. — Очень хочу, Аль…
Они синхронно подняли головы и посмотрели друг на друга. Их глаза, серые и синие, были зеркалами, полными тьмы — ненависти, боли, желания отплатить. Это был момент, когда их общая боль сплела их ещё сильнее, но эта связь была опасной, как грань, за которой нет пути назад.
Утром Альбина проснулась раньше друга, понимая, что они так и уснули в обнимку на его кровати: он – в одежде – старой выцветшей рубашке и домашних штанах, она – в его футболке и теплых носках, которыми он вчера старался ее согреть вместе с грелкой. Дима тихо сопел во сне, но даже так оберегал ее – без пошлости или страсти, а именно оберегал, охранял, обнимая.
На кухне вкусно пахло оладушками, и Аля отчетливо поняла, что приехала тетя Катя – мать Димы, но будить их не стала. Альбина усмехнулась, даже не почувствовав смущения, уж кто-кто, а тетя Катя все прекрасно понимала без слов.