Пересмешник. Всегда такой был
Шрифт:
— Будь моей, стань моей, не бойся, сейчас…
Алёшка испугалась, губы вдруг пересохли, она смотрела в глаза Вадьки и не видела больше ничего вокруг. Ни неба, что возвышается за его спиной, не реки, что плещется где-то рядом. Она видела лишь его желание. И своё. Своё пугало её больше, чем его.
— Ну же, рыбка, я люблю тебя, действительно, люблю.
— Я люблю тебя… так сильно…
— Лина, пожалуйста, стань моей, я не обману тебя, никогда… Стань моей, это моё второе желание.
— Я твоя, — Алёшка имела в виду именно то, что говорила.
Она была Вадькина. Целиком и
Потом, когда тяжесть в животе стала растекаться по всему телу, когда глаза Алёшки, как бы она не старалась держать их открытыми, всё же закрылись, когда она почувствовала уже знакомое и потому не пугающее её больше предчувствие освобождения, — тогда она поняла, что сейчас всё случится.
Пальцы заменила горячая плоть, и в этот раз, Лёшка знала, Вадька не остановится. Она бы не позволила. Не сейчас. Не сегодня. Зажмурив глаза, повернув голову в сторону, как она это делала, когда у неё брали кровь, сосредоточившись на том, чтобы не отползти, Лёшка замерла и, кажется, не дышала.
Вадькины пальцы гладили Лёшку по лицу, губы уговаривали и что-то шептали, она слышала только «люблю» и «не бойся», выдохнув, она действительно перестала бояться.
Потом она почувствовала жжение и боль — ломкую и резкую, но сильней всего она чувствовала Вадькину любовь. Тогда Алёшка поняла, почему физическому проявлению любви уделяют так много внимания в любовных романах. Потому что, без этого любовь была бы неполной. Вадькина любовь переполняла Алёшку, если бы она была стаканом, то его любовь плескалась бы через край пересмешками в глазах.
Вадькина любовь на много лет стала якорем, за который цеплялась Али. Да, он не сдержал своего обещания, он обманул её, бросил… но он любил её — это Али знала точно.
Знала, когда получила письмо по электронной почте, знала, когда получила второе — короткое и ёмкое, знала, когда белые мурашки забегали перед глазами, и Али зашлась в нечеловеческом крике, катаясь по полу квартиры, вырывая волосы, чтобы скинуть эту удушающую боль.
Она знала это, когда вдруг охрипла от собственного крика и, задыхаясь, стала проваливаться в пропасть небытия под взглядами соседей, которые, как оказалось позже, выломали дверь, вызвав милицию — таким жутким показался им крик маленькой рыжей девушки, живущей тихо, всегда приветливо улыбающейся, придерживающей дверь для мамочек с колясками и одиноких старушек.
Лёжа под размеренной капельницей, Али знала, что тогда Вадька любил её.
Любовь короче жизни. Он разлюбил, но тогда — тогда он не обманывал Али.
Сейчас, глядя на Вадима, высокого, широкоплечего, коротко стриженного, с теми же ямочками, на владельца этого огромного терема и Пуси, Али поняла, что и этот якорь у неё вырвали из рук. У Али не осталось ничего.
Глава 3
— Извращенец.
— Лина.
— Ты — извращенец! У тебя же дочь! Да как ты… пусти меня, я пойду домой!
— Настолько обгорела? — подходя ближе. — Голову напекло, рыбка?
— Педофил…
Чем-то мелькнули пересмешки в глазах, Али увидела вдруг, что перед ней вовсе не Вадька…
— Выражения выбирай, рыбка… А теперь сядь. Сядь, я тебе сказал! И говори.
Этот участок земли был знаковым для Али. Тут она лишилась детства. Тут у неё отобрали её сказку в Вадькину любовь, и ей было без разницы, если тут же она сейчас лишиться жизни, тем более, что подступающая головная боль и чернота, застилающая глаза, делали перспективу умереть здесь и сейчас вовсе не ужасной, а даже привлекательной.
— Пуся. Эта твоя Пуся, она такого же возраста, как была я? Или младше? Нравится трахать школьниц? Они же такие сладкие… пахнут ирисками… извращенец! — прямо в злые пересмешки.
— Лина…
— Урод!
— Лина…
— Скотина!
— Лина…
— Ненавижу тебя!
— Ты, закроешь рот, или нет?
— Нет!
— Тогда это сделаю я, — легко вдавливая Али в мягкий кожаный диван, зажимая рот рукой.
— Пуся, бог её знает, почему она себе такое имя придумала… Ты же знаешь, что такое ник-нейм, рыбка? У неё — «Пуся». Ей семнадцать лет, она дочь моего партнёра, и сейчас она привезла документы, по просьбе отца. Я знаю её лет с десяти и уж точно не… блядь, даже произнести противно! Смотри на меня! Смотри сюда. Ещё раз: Пуся — дочь моего партнёра по бизнесу, нагловатая, беспардонная семнадцатилетняя девчонка, которой хочется надрать задницу за её внешний вид… и всё. Всё! Я сейчас тебя отпущу. Будешь кричать?
Али показала глазами, что она не будет кричать. Она бы не смогла, потому что уже знакомая тьма стала поглощать её, боль стала поглощать, боль в голове, руках, кончиках пальцах.
«Вам ни в коем случае нельзя нервничать, Алина».
«Избегайте потрясений».
«Никаких лишних эмоций».
«В этот раз обошлось, в следующий всё может закончиться печально».
Печально… Печально… Печально…
— Лина, что с тобой? Лина!
Пытаясь открыть глаза сквозь пелену боли, Али чувствовала что-то холодное на лбу.
Руку привычно саднило, не ясны звуки вокруг, но, судя по ним, Али всё ещё жива, а судя по тёплому голосу — все ещё в доме Вадима.
— Лежи, рыбка… Ты напугала меня.
— Это просто мигрень. Я пойду.
— Мигрень… Не просто, раз отключилась на три часа. Куда ты пойдёшь? Врач сказал — с неделю постельного режима.
— Где твоя Пуся?
— Она не моя, рыбка. Давай больше не будем о Пусе… её Марина зовут, на самом деле. Отдохни, потом решим, куда ты пойдёшь и зачем…
Али показалось, что кто-то шепнул ей: «Никуда не ходи, останься, останься со мной».
Уже несколько дней Али жила в этом тереме из массива дерева. Её комната была огромной, с большой кроватью и своей ванной комнатой. Утром она спускалась вниз, в огромную кухню, садилась за огромный стол из такого же массива, как и всё вокруг, и смотрела, как Вадька готовит. Али хотела уехать, она ощущала свою неуместность в этом доме, ощущала себя неуютно среди детских фотографий, расставленных по всему дома, иногда на этих фотографиях присутствовала жена Вадьки — от этого было больно. Больней, чем от кольца на пальце.