По городам и весям: путешествия в природу

Чивилихин Владимир Алексеевич

Дело в том, что эти ресурсы при теперешнем их использовании нельзя считать неисчерпаемыми. Правда, средний годовой прирост древесины в наших лесах, которым любят козырять лесозаготовители, действительно характеризуется устрашающей астрономической цифрой. Дескать, мы не вырубаем даже половины годового прироста — вот сколько у нас древесины! Иногда и специалистов эти подсчеты вводят в заблуждение. Но чем больше интересуешься лесными делами, тем сильнее точит червь сомнения. Потом сомнение неизбежно переходит в убеждение, что эти цифры прироста — сознательный обман, против них обыкновенный здравый смысл, не говоря уже о точной науке. Тайга наша вечно была такой, какой она выглядит сейчас, и прирост древесины в ней примерно равен отпаду. В культурном, молодом и ухоженном лесу —

да, есть прирост, а в стихийном, «диком» — нет никакого прироста! Он существует лишь в умах тех, кто хотел бы оправдать разбой, который порою мы наблюдаем в наших лесах.

И еще одно наблюдение, доступное любому человеку.

Теоретический, а точнее сказать — мифический прирост насчитывается со всех лесов страны, а заготовители берут древесины в ограниченных районах, удобно расположенных близ железных дорог и рек, сплошь уничтожая самую доступную тайгу.

И давно пора разобраться, сколько же у нас леса в Сибири! «Карта лесов СССР», о которой я упоминал уже, была составлена с воздуха, а это не может заменить наземных разведок.

Вот на суд читателя несколько цифр. Около половины территории, что числится в нашем лесном фонде, занято лиственницей. Вся она растет в Сибири, однако заготовители ее почти не рубят, так как она тонет при сплаве. Примерно двадцать процентов — это северные, притундровые, тощие и редкостойные леса, не имеющие абсолютно никакого промышленного значения. Процентов десять-пятнадцать сибирской лесопокрытой площади (Да простит мне читатель этот технический термин!) набегает за счет березовых колков, кедрового стланика, гарей и шелкопрядников. Необходимо учесть еще, что две трети сибирских и дальневосточных лесов растут на горах и часть их нельзя взять с крутых склонов, а кое-где государство запретит рубить эти древостои из-за их водоохранной и климатической ценности. Сколько же остается? Мало, очень мало!

Жизнь заставляет переходить с заготовкой древесины в листвяги, а также рубить породы, которые считаются сейчас малоценными и старательно обходятся стороной или оставляются покалеченными на корню. А что такое эти породы? Кубометр «малоценной» осины — это миллион спичек, четыре кубометра ели — тонна бумаги. Я не говорю уже о лиственнице — одной из лучших в мире древесных пород. Вспоминаю, как несколько лет назад я в Кракове обратил внимание на огромные расписные балки, держащие тяжелые лепные потолки в Вавеле — древнем дворце польских королей. Оказалось, что балки эти из лиственницы и им уже по 520 лет. Когда, кстати, одну из них потребовалось заменить, то во всей Польше уже не нашлось дерева подходящей величины. А у нас таких лиственниц — миллиарды.

Странное противоречие можно наблюдать в наших лесах. Заготовители, вооруженные мощной техникой, попирают разумные, научно обоснованные хозяйственные принципы, которые еще сто лет назад были аксиомой. Выйди на современную лесосеку — на десятки километров в иных местах тянутся изрытые, всхолмленные, заовраженные или заболоченные места; подрост и молодняк погибли, гниют покореженные древесные остатки, все поросло дикой травой и кустарником. Это не лесосека, это лесоистребительство. А что же означало слово «лесосека» сто лет назад? Раскрываем второй том словаря В. Даля на 280-й странице, читаем: «Лесосека — один из участков, на которые делится лес, по числу годов, принятых для оборота рубки, чтобы каждый участок успевал порастать поспелым для рубки лесом, когда до него снова дойдет очередь…»

И еще одно. Главным лесным продуктом, как во времена Киевской Руси, остается бревно. Железнодорожникам приходится везти подчас за тысячи километров воздух, воду, щепу и опилки, а в безлесных местах, дожидаясь этого бревна, простаивают десятки тысяч пилорам. Смешно сказать, но только в Москве их установлено около полутора тысяч!

Мы бросаем в лесу немалую часть срубленной древе-сины. Сколько из нее можно получить картона, бумаги древесных плит, химических продуктов! А сейчас эти отходы оставляются на съедение лесным жукам или сжигаются, причем на уничтожение их лесозаготовители тратят каждый год миллионы рублей! Как же мы отстали от скандинавов и североамериканцев в производстве

бумаги и картона, в глубокой переработке древесины…

Сибирь строит сейчас много целлюлозно-бумажных комбинатов и целые лесопромышленные города, но это с еще большей остротой ставит вопрос о сырьевых базах и комплексном использовании богатства леса. Ведь комбинаты-гиганты по-прежнему будут использовать отборную древесину, оголяя огромные лесные площади. Может быть, эту задачу решат не очень крупные универсальные лесоперерабатывающие предприятия, расположенные в самих районах заготовок? И проектировщики Кедрограда должны не отстать от времени — заложить в тайге первое, принципиально новое заготовительно-перерабатывающее предприятие.

Нет пока сдвигов и в восстановлении лесов. Опыт десятилетий показывает, что так называемое «естественное возобновление» — не более как миф. Возобновление после вырубок, конечно, идет, но идет слишком медленно, через смену пород. Лесозаготовителям пора полностью взять на себя восстановление вырубленных лесов, переходить на новые методы заготовки древесины, рубить, не уничтожая молодняк.

Я пишу об этих специальных вопросах так подробно потому, что заклинания защитников «зеленого друга» повисают в воздухе, и не все они понимают, что лучшее средство сохранения русских лесов — борьба за их рациональное, комплексное использование.

И последнее. Жизнь диктует, чтобы мы позаботились о судьбе лучших наших лесов — кедровых. Ведь запретил же Кемеровский облисполком рубки сырого кедра, как это было до 1937 года, сумели красноярские ученые отстоять хакасские кедрачи, берегут же читинцы знаменитые чикойские массивы! Всего три процента лесной территории страны занимают эти реликтовые леса, но их значение для настоящего и будущего нашего народного хозяйства трудно переоценить.

В Сибири сейчас живет около двадцати пяти миллионов человек, а это только начало. Нынешнее поколение сибиряков и люди будущей Сибири кровно заинтересованы в том, чтобы их земля была вечно плодородной и красивой, чтобы всегда получала она солнце и влагу нужной мерой, чтобы не скудела никогда се живая природа.

Кедровые леса, закрывающие горы Южной Сибири, охраняют истоки главных сибирских рек, регулируют водный и климатический режимы огромных пространств. Живая кедровая тайга — неисчерпаемый источник пищевого и технического сырья — со временем станет для сибиряков зоной спорта, лечения и отдыха. В эти леса поедут, да и сейчас уже едут ученые и художники, композиторы и государственные деятели, рабочие и писатели. И я верю, что сибирский кедр вечно будет помогать человеку освежать чувства и оттачивать разум…

Послесловие

Со времени путешествия, о котором я рассказал, в Кедрограде произошло много событий, немало волнений и бед пережили мои друзья.

Самое трудное выпало Виталию Парфенову, и я перепечатаю здесь одно место из своей статьи в «Литературной газете»:

«На днях в институте хирургии имени А. В. Вишневского сделали тяжелую операцию моему побратиму Виталию Парфенову. Месяц назад я вывез его из горноалтайской тайги, где молодежь создает принципиально новое, комплексное лесное предприятие. Правительство специальным распоряжением выделило ребятам территорию, но у них были недруги, которые хотели пустить в распил ценные массивы золотой кедровой тайги. Они сбросили над живым лесом сто тонн дуста, и Виталий по глубоким сырым снегам, по бешеным весенним речкам прошел за неделю двести с лишним километров, чтобы добиться наказания виновников этой авантюры, — ведь дуст потравил полезных птиц, боровую дичь, пушного зверя. Тогда у Виталия чулком, вместе с сапогами, снялась кожа, деформировались вены. Все минуло, в Кедрограде сейчас живет 900 человек, хозяйство крепнет, набирает сил, только с ногами у Виталия беда. И нельзя было, как он считал, ему уехать тогда, бросить дело. Чтобы главный инженер не убегал на лесосеки или в питомники, друзья уносили из его дома все брюки, и он неделями руководил хозяйством, лежа в постели. Однажды, поправившись, он трое суток тушил горящую тайгу и потом снова слег.