По ту сторону тьмы
Шрифт:
Он склоняет голову набок, любопытство проступает на его чертах.
— Люди гадали, что он задумал, приютив молодую белую девушку. Ведь этот старый темнокожий мужчина был настолько же ворчлив, насколько и упрям. Но оказалось, что он не сделал ничего плохого. Он взял тебя к себе, словно удочерив. Люди видели, что он действительно заботится о тебе.
И я заботилась о нем. Я любила его так, как никогда раньше не любила другого человека.
Все, что рассказал Бронсон, — правда. Но даже несмотря на это, мое дыхание замедляется, а в животе поселяется ужас: интересно, сколько еще
— В итоге все его деньги достались тебе. Каждый пенни, который он когда-либо копил. Его земля. Дом.
Эти неповторимого цвета глаза сужаются, и хочется, чтобы у меня хватило сил оторвать взгляд от них. Но это бесполезно, ведь его очи приковывают меня подобно буксировочному лучу.
— Ты пожертвовала кучу денег в некоммерческую организацию для беглецов. Никогда не продавала имущество. Единственное, что ты сделала, — попросила перевезти тот двухэтажный клопиный трейлер, в котором он жил, но даже это было указанием в его завещании. Ты живешь на свою зарплату и с тех пор не притрагивалась к деньгам, которые он тебе оставил. Даже не купила себе новую машину, продолжая использовать старый «Сивик», который он тебе подарил.
Опускаю глаза, чтобы сконцентрироваться на том месте, где его рубашка распахнута, обнажая горло. Из-под ткани выглядывают фрагменты черных чернил, отчего пальцы подрагивают от желания расстегнуть побольше пуговиц, чтобы получить доступ к полной картине того, что нанесено на коже.
— Я ни разу не прикасалась к деньгам Роя, потому что не знаю, на что их потратить, чтобы он мог гордиться.
Когда признание срывается с губ, я с огорчением перевожу на него взгляд. Затыкаю рот, потому что не уверена, что именно в этом мужчине вызывает у меня словесный понос.
Несмотря ни на что, мое признание — чистая правда. Моя машина все еще работает. Может быть, она не новомодная и не оснащена всеми современными «сигналами» и «свистульками», как автомобили поновее. Имеются места, где краска ввиду времени потускнела от палящего флоридского солнца, есть вмятины от людей, открывающих двери своих машин и задевающих «Сивик» на парковках, но это никогда не имело для меня значения.
Мне известно все на свете о несовершенствах и шрамах: одни могут быть на поверхности, а другие въелись так глубоко, что их никто не видит.
А у меня есть и то, и другое.
Невзирая на это, Рой стал первым человеком, который оставил без внимания мое нежелание находиться рядом с другими людьми и заводить друзей. По существу, понимала, что он желал, чтобы я осознала — он никогда бы не стал определять меня по несовершенствам. Он позволил мне проявить себя, и от этого становилось еще более значимым, когда он похлопывал меня по руке и хвалил: «Молодчина, девочка».
Например, когда я получала аттестат о среднем образовании или устраивалась на свою первую работу — пусть и с его помощью. Когда я доказала, что являюсь надежным и заслуживающим доверия сотрудником, доктор Дженсен обратился непосредственно к Рою, чтобы поблагодарить его за то, что он направил меня к нему.
По окончании медицинской школы, Рой не улыбнулся мне. Он вообще никогда не улыбался. Иногда он гоготал в присущей ворчливой манере, но губы
«Молодчина, девочка».
Простая похвала Роя была дороже всего на свете.
И до сих пор дорога.
— Я в курсе, что твой день рождения в июле, но ты никогда его не отмечаешь.
Бронсоновские глаза перемещаются к моей грудине, отчего меня мгновенно охватывает ощущение, что он может видеть сквозь одежду шрамы под моей татуировкой.
— В курсе, что у тебя набита татуировка, однако без понятия, что за рисунок. — Когда он поднимает взгляд и встречается с моим, его голос становится низким и хриплым. — Хотя умираю от желания увидеть ее, ведь, по-моему, в татуировках заключен определенный смысл.
В эту секунду я томлюсь желанием признаться во всем. Рассказать всю свою историю. Показать ему, что со мной сделали и как я решила попытаться сделать что-то прекрасное из следов ужасного и травмирующего события.
Я обращаю внимание на его испещренные чернилами предплечья, обнаженные закатанными рукавами. Темные вихревые узоры на коже почти не скрывают его напряженные мышцы и ярко выраженные вены.
На внутренней стороне его правого предплечья я мельком замечаю написанное чернилами имя «Инес». Непонятная собственническая часть меня зудит от желания соскрести это женское имя с его кожи, хотя я сопротивляюсь желанию.
Как бы мне ни хотелось спросить, кто такая эта Инес и почему она настолько важна, что он навсегда запечатлел ее на своем теле, я держу рот на замке. Это к добру не приведет. Если бы я спросила о его татуировках, это привело бы к возможности спросить о моих.
А это история, слова которой я не проронила ни одной душе.
Два пальца Бронсона сжимают мой подбородок, приподнимая и заставляя меня встретиться с ним взглядом. Его губы приоткрываются, но прежде чем он успевает что-то сказать, в его кармане, под тем местом, где я сижу у него на коленях, вибрирует мобильный телефон.
Он продолжает вибрировать, указывая на то, что это звонок, а не текстовое сообщение, и он бормочет ругательство.
Спешу слезть с его коленей, а он обхватывает мои бедра руками и усаживает меня обратно на стул, словно я какой-то драгоценный и изысканный груз. Смотрю на него со смесью удивления и настороженности, потому что не могу понять этого мужчину.
Поерзав на стуле, отвожу взгляд.
— Тебе стоит взять трубку. — Это явный отказ. Мне нужно собраться с мыслями, что практически не представляется возможным, когда он все еще так близко.
Бронсон поднимается со своего места и достает из кармана телефон, отвечая поспешным:
— Слушаю.
Я не могу разобрать, что говорят на другом конце, лишь то, что это мужской голос.
— Спасибо, что предупредил. Уже закругляюсь. Выйду через минуту.
Бронсон завершает разговор и убирает телефон в карман. Затем он слегка наклоняется, берет мой подбородок в руку, приподнимает лицо и целует в губы, прежде чем я успеваю отреагировать.