Подари мне себя
Шрифт:
— Нет. Больше ничего мне не говорили передать, — покачал головой и пожал плечами, как-то грустно улыбнувшись.
— Сонь, — меня потянули за рукав формы, и я тут же обратила внимание на Лилю, которая, видно, что-то хотела мне сказать.
— Да, что случилось?
Та указала головой вперёд, и я проследила за её взглядом. И тут же наткнулась взглядом на двух мужчин, которые пристально и очень внимательно следили за мной.
В нескольких метрах от нас стоял Герман Витальевич. А позади него Егор Свободин.
Глава 17
Соня
В
Что они тут делают? Что он тут делает? Шестинский…
Но я тут же беру себя в руки. Вгоняю ногти в ладони, оставляя отметины на коже, чтобы быстрее прийти в себя и не показать всех своих чувств и эмоций. Не к чему заву их видеть.
Особенно этому человеку, который смотрит так, будто убить меня желает на этом самом месте. Словно я сделала ему что-то такое, отчего меня немедленно нужно сжечь на костре. И всё равно, что вокруг полно народу.
В меня вонзается острой иглой взгляд нашего зава. И даже на таком расстоянии я чувствую, насколько сильно он зол и недоволен, отчего меня всю пробирает до костей.
Захотелось сделать шаг назад, чтобы быть как можно дальше от этого человека.
Его глаза на мгновение опускаются ниже, он смотрит на мои руки, в которых я держу небольшой букетик, что греет мне в эту самую секунду душу. Но тут же мне хочется скрыть от него ирисы. Спрятать у себя за спиной. Словно это что-то ценное и очень сокровенное, а он одним взглядом будто может уничтожить, сломать или запятнать мою драгоценность.
Но сейчас меня совершенно не волнует мой начальник, который — я уверена — ещё отыграется на мне. Это будет потом.
Больше всего меня волнует совсем другое. А точнее — другой. Тот, кто стоит за спиной Шестинского. И как хорошо, что Герман Витальевич его не видит. Который тоже смотрит в мою сторону. Но уже совсем другим взглядом, не желая испепелить, а совсем по-другому, нежели это делает мой начальник.
Свободин смотрит пристально, внимательно, изучающе. С какой-то затаённой нежностью. И я не смею оторвать своих глаз от него, смотрю на него открыто. И вижу всё. И то, что с одной стороны его поддерживает какой-то мужчина, чтобы не упал. Всё-таки у него была тяжелая операция, и ходить самому ему тяжело. А с другой стороны его поддерживает за локоть Дашка и что-то щебечет.
И это мне совсем не нравится.
Неприятное чувство острыми иглами вонзается в моё тело, в сердце. Оно колет и жалит, отчего во мне просыпается желание немедленно отодрать от него её руки, чтобы не смела к нему прикасаться, не смела разговаривать.
Мне становится больно от того, что я вот так же не могу к нему подойти и прикоснуться. Помочь ему. Не имею на это никакого права. А вот она — да. Потому что она к нему приставлена, а мне запрещено к нему подходить.
И от этого становится невыносимо горько на душе. Хочется подойти и сказать, чтобы не прикасалась к нему. Сказать, что это я ассистировала на его операции. Сказать, что это меня он поцеловал так нежно, трепетно в новогоднюю ночь в лифте.
И
Соня, что же ты творишь? Нельзя так. Успокойся. Вокруг нас люди, а главное — Шестинский, и я должна держать себя в руках.
В первый раз ощущаю внутри себя жгучую ревность… Ревность?
И я понимаю: да, это та самая ревность, которая толкает людей на необдуманные поступки. Боль, разворачивающая грудную клетку, саднящая, накрывающая одной смертоносной волной — это ревность. Жгучее желание оградить человека от чужих взглядов и прикосновений, чтобы никто не смел не то что заговорить с ним, а даже приблизиться. Чтобы он смотрел только на одну тебя.
Мозг, который внезапно теряет способность здраво мыслить, рассуждать и принимать правильные решения, потому что в этот момент наполнен чудовищным чувством — ревностью.
Смотрю внимательней на картину в целом.
Вот только никакого внимания на Дашу Егор не обращает, словно её здесь нет, — смотрит прямо на меня. И внутри меня всё успокаивается, приходит в умиротворение, хоть и не до конца.
Всё равно чувствую жалющие искры, что Крылова находится так близко к нему.
Егор переводит взгляд с моего лица на мои руки, которыми я бережно, но крепко прижимаю к своей груди нежные ирисы.
И на мгновение, всего на миг, я замечаю на его губах довольную улыбку.
И в моей голове тут же щёлкает. И я чётко понимаю — ирисы от него.
Они не могут быть от какого-то другого человека. Не могут. Это от него.
На моих щеках выступает румянец — чувствую, как щёки мои горят, просто пылают. А вздохнуть становится так тяжело — дыхание перехватывает. Но я всё равно смотрю на него не отрываясь. Как и он — на меня.
И я чувствую, словно между нами натягивается какая-то невидимая нить, что соединяет нас прочно и тянет к друг другу.
— Эй, Сонь, — меня дёргает вновь за руку Дубровская. Я вздрагиваю и перевожу на неё вопросительный взгляд. — Ты чего? Шестинский смотрит. Да так зло, что, мне кажется, он сейчас одним лишь взглядом сможет испепелить этот букет.
И мне вот это последнее совершенно не нравится. Блин. Чёрт. И мне ещё сильнее хочется спрятать этот букет от его зоркого взгляда. И самой скрыться куда-нибудь подальше от него и его испепеляющих глаз.
— Уйти бы тебе по-быстрому и пока не показываться ему на глаза. Того и гляди, сейчас взглядом молнии метать начнёт. Не нравится ему, что за тобой кто-то ухаживает, да и то, что ты принимаешь от кого-то букет. Как бы опять не наставил тебе дежурств, — Лилька недовольно качает головой.
И тут я с ней полностью согласна. Не хотелось бы неделю вновь без выходных работать. Но тут уж не всё в моих руках, потому что если он так захочет — то так оно и будет. Передаст приказ через Никольскую, лишь бы я только на виду у него была и не смела где-либо шляться и ходить на свидания. А уж брать от кого-то цветы, так тем более.
— Ты права, — киваю, соглашаясь с ней. Перевожу взгляд на курьера, который внимательно смотрит на нас с Дубровской, пытаясь что-то понять, услышать. — Спасибо большое, молодой человек, — признательно улыбаюсь и ближе прижимаю к своей груди цветы.