Подонок. Я тебе объявляю войну!
Шрифт:
Три недели — это столько, сказали, будут заживать почки. Разрывов нет, так что я еще счастливчик. Ребра срастутся через месяц.
— Ты на уроки не ходишь? — спрашиваю ее. Чувствую, как она качает головой. — Почему? Отстанешь совсем…
— Без тебя не пойду.
— Глупости. Ты же видела, никто над тобой не смеется. Все понимают. Ну а если кто что скажет, пожалеет потом, ты же знаешь. Да никто и не скажет.
— Все равно не могу… только с Янкой могу общаться. Остальным даже в глаза смотреть не могу. А эту сучку вообще видеть не хочу!
— Ничего. Пока я здесь, все равно ничего не сделать. Не трогай ее, не замечай. Считай, что ее нет. И про видео не думай. Наши тоже к ней лезть не должны… обещали… Так что ничего сливать она не станет.
— Я ей не верю. Она ведь лживая подлая крыса…
— Ей не за чем сливать сейчас. Она же понимает, что если сольет, то всё, руки нам развяжет, а так…
— Шантажистка поганая! А когда ты выйдешь, что будешь делать?
— Не знаю, Сонь, — согнув руку в локте, закрываю глаза.
— Но надо же что-то делать! Невозможно же так жить, когда знаешь, что у этой… про меня такое…
Сразу в памяти вспыхивают кадры с видео, и рот наполняется горечью.
— Где была твоя голова? Как можно было повестись на такое? Я же столько раз тебе говорил… Ну надо ведь себя уважать.
— Стас, не начинай, пожалуйста, — всхлипывает Соня. — Мне и так настолько плохо, что жить не хочется. Сначала Алекс меня предал, потом швабра опозорила, теперь еще с тобой беда…
Она тихонько плачет, но у меня нет сил ее жалеть. Язык как наждак прилип к нёбу. Да и я вдруг устал, хоть и лежу вроде весь день. Но она и сама быстро стихает.
— Стас… слушай, а ты не хочешь со Шваброй замутить?
— Что за бред?
— В шутку, конечно! В смысле, не по-настоящему.
— Сонь, не гони.
— Да нет, ты послушай, это же отличная идея! Поездишь ей по ушам, замутишь с ней, а там можно и не только фотки раздобыть, а…
— Соня, угомонись. Даже ради тебя я не стану с ней мутить. Не сходи с ума.
— Стас, ну ты подумай… это же реальный вариант, как ее унять и как опозорить…
— Иди домой, — прошу ее.
Она целует меня в висок и уходит.
Лучше бы она вообще не заикалась про Гордееву. И так невмоготу. Я даже не могу нормально обозначить, что это. Внутри, где-то за грудиной саднит, тянет. И теперь еще больше.
В какой-то момент меня вырубает. А потом вдруг слышу рядом с собой шорох. Разлепляю отяжелевшие веки и… глазам не верю. Брежу, что ли?
Нет. Действительно, она, Гордеева, склонившись, в полутьме возится надо мной. Поправляет одеяло. Трогает за ногу. От ее легкого касания у меня дыхание перехватывает и внутри сладко сжимается. Сейчас даже не думаю, насколько адекватна моя реакция. Думаю только о том, что не хочу, чтобы она убирала руку. Но она убирает, выпрямляется и поднимает глаза. А мне аж за рукой ее следом тянуться хочется.
Может, это препараты, которыми меня пичкают, так расплавили мне мозг. Может, сама ситуация
Она что-то говорит, а мне на ум приходит: «Какое счастье, что я сегодня отказался от катетера. Если бы она сейчас увидела тот сраный мешок, я бы точно умер».
Я не думаю о том, что ей ответить, я просто ее слушаю, как в гипнозе.
А потом она говорит:
— …мне жаль, что мой Дэн так тебя избил…
И меня будто резко выдергивает из теплого сна в ледяную реальность. Дурман рассыпается мелким, сухим крошевом. Вот зачем она притащилась. За этого утырка просить. Ради него даже унизиться смогла.
Гоню ее прочь. Она, дура, еще и не уходит. А я чувствую, сейчас меня понесет, да так, что мало ей не будет.
Наконец выметается из палаты. Наконец остаюсь один. А за грудиной, где саднило, печет так, будто у меня там раскаленные угли ворочают. Ненавижу ее…
37. Женя
Не включая свет, захожу на цыпочках в большую комнату. Забыла вчера здесь учебник по алгебре. И теперь, чтобы не разбудить маму, тихонько шарю по столу, ищу его.
Однако мама, оказывается, уже не спит.
— Жэ-а, — окликает меня.
Я вздрагиваю от неожиданности. Потом подхожу к ней.
— Мам, ты чего не спишь? Шесть утра всего. Спи.
Поправляю ей постель, помогаю лечь поудобнее, целую в щеку и выхожу.
Неделю назад я забрала маму из больницы. Выписали ее, по словам врача, с положительной динамикой. Но я так и не поняла, в чем эта динамика заключается. Мама по-прежнему почти не говорит, не встает с кровати, разве что приподнимается, ну, максимум — с большим усилием может сесть. Вот и всё. Правая рука у нее так и висит плетью. Правда, мама давно научилась управляться левой рукой. Но все равно без присмотра оставить её нельзя.
Хорошо хоть соседка, тетя Неля, мать Дэна, вызвалась за ней приглядывать, пока меня нет. По-хорошему надо бы ей платить, хоть немножко, у нас еще что-то осталось от тех денег, которые мама откладывала, пока работала в гимназии. Но тетя Неля отказывается. Возмущается даже: «С ума сошла, Женька! Свои же!».
На этой почве мы и с Дэном стали опять потихоньку общаться. А то ведь всё это время, точнее, после того, как он избил Смолина, меня прямо с души воротило. Смотреть на него не могла спокойно.
И я даже не могу сказать, что меня больше отвратило: та его внезапная звериная жестокость, то, как Дэн потом отчаянно трусил, что его найдут и накажут, или то, как он самодовольно посмеивался, когда я передала ему слова Смолина, что тот никому его не сдаст.
«Ха! Зас*ал мажорчик. Понял, что с нами связываться не стоит», — выдал тогда Дэн самоуверенно.