Поглощенное время
Шрифт:
– Если Вы согласны, то сие уже не Ваша забота. Я не запрещаю Вам исполнять эти произведения самому, верно?
Пиктор громко выдохнул и улыбнулся в ответ:
– Ладно, берите!
Акакий махнул рукой:
– Давайте договор о Вашей продаже...
– О дарении...
– Неважно.
Мастер Пиктор полез за пазуху и извлек совершенно вытертый и несколько раз подклеенный свиточек. Епископ развернул его, прочел, стремительно написал пару строк, заверил датой, печатью и подписью, взглядом потребовал подписей Шванка и Филиппа и в итоге присыпал песком. Пока песок впитывал чернила, Пикси, не отрываясь, смотрел на документ.
– А где Ваши труды, мастер Пиктор?
– как ни в чем не бывало, спросил епископ.
– Мы сами принесем, Ваше преосвященство!
Пикси выскочил в дверь, а спутники последовали за ним.
– Идем в казарму рабов!
– велел он.
Филипп оказался чуть сзади, Шванк - в середине, а Пикси несся вперед, прихрамывая. Начало подмораживать еще до рассвета, и сейчас стук двух сапожек и двух деревянных башмаков напоминал торопливую поступь осла.
– Пикси, ты простил нас?
– серьезно спросил Филипп.
– За что?
– Пикси чуть помедлил с ответом, но так и не обернулся.
– За то, что мы от тебя... отступились.
Вот тут Пикси развернулся и нахмурился:
– Я не обижался. Смысла нет, занят был.
Филипп засопел, а Шванку вдруг пришло в голову: а как же знаменитые уши Пикси, уши нетопыря? Сейчас они в глаза не бросаются, верно? Он посмотрел - уши точно такие же, как прежде, большие и с прихотливо вырезанными краями, а сейчас на морозце еще и ярко-розовые. Но не дрожат. Да и волосы Пиктора начали, пусть медленно, отрастать и превращаться в мелкие кудри; и сейчас эти зачатки кудрей нелепо торчали на темени и надо лбом, как четыре коротеньких странных рога. "Вот и уши Пикси... уши..." - потерял мысль Гебхардт Шванк.
– Пикси, - спросил он, - тебе Скопас передал, что я хотел перехватить ее?
– Ну да. Только поздно было - Эомер успел, перехватил. Да и ты...
– Кастрат, да?
– Угу.
– А ты слышал, как я у лечебницы пел "Кошачий концерт"?
– Еще бы!
– захихикал Пикси, - Хорошо ты поешь, не надоел подмастерьям...
– Вообще-то, надоел...
– Но продержался ты долго, так? И не надоел. Ты верно и красиво поешь даже мертвецки пьяным.
– Почему мертвецки?
– Я слышал запах пива в твоем голосе.
Что ж, со слухом Пиктора не поспоришь...
Помолчали.
– Как ты удерживал богиню?
– отрывисто спросил Филипп.
– Понимаешь, у нее облика нет, только тьма, когда она приступает. Не бездна... Я старался ее услышать. Она звучит как напряженная тишина. Но... Что-то со слухом...
– Ты из-за этого уходишь?
– Да. Не могу слышать человеческого пения - сплошной треск, слизь, мясо. Мерзость!
– А инструменты?
– Это не то, - пробормотал Пикси.
– Я бы хоть что-то зажилил, - произнес Шванк почти рядом с казармой. Пиктор неожиданно оскалился и как-то слишком больно хлопнул его по плечу:
– Я отдам все и больше не буду сочинять для людей. Мне не надо... А вот ты долго на одном месте не живешь, тебе не понять...
– Ты о чем?
– встрял Филипп.
– О ненависти, Ваше будущее преосвященство!
– Да к кому?
– Неважно. К кому угодно.
– Ты что, дожидался, когда Панкратий погорит?
– осенило Шванка.
– Не только он, но и Эомер. Эти своего не упускали. Вот и приехал сейчас - удобно, подморозило.
– Погоди-погоди!
– насупился Филипп, - Эомер княжеским словом заверил в письме, что ты уступил богиню ему за какую-то важную помощь. Так?
– Да.
– Я думаю, Эомер хлопотал перед Пакратием, чтобы освободить тебя, хотелось ему этого или нет.
Филипп напирал, воздевши палец, а Пиктор пятился. Наконец, он сдался, покраснел и пробормотал:
– Они дали бы мне свободу, но не отпустили бы, как Герма своего живописца.
– Что?
– возмутился Шванк, - Ты думаешь, я лживо написал? Живописец сам выбирал, когда ему приходить!
– Пиктор, ты не сказал, кого ненавидел или ненавидишь, - напомнил Филипп.
– И не скажу.
– Шванк, не злись, - подытожил жрец, - Тут вообще все отличается от того, как выглядит на первый взгляд.
– Точно, - фыркнул Пиктор.
А Гебхардт Шванк промолчал.
Пиктор дергал и дергал распухшую дверь казармы, а Гебхардт Шванк второпях вспоминал: вот три королевы велели ему бежать, когда Гавейна хватил удар. Много лет он служил именно Гавейну, а вот что при этом чувствовал? Вот Эомер покончил с собой из-за Панкратия, а он, личный шут герцога, о своем патроне забыл, будто его и не было. Не могли же вместе с яйцами отрезать мальчишке сердце? Или могли? И он, Гебхардт Шванк, двигался в мире, не отбрасывая тени или подобно тени, и никто его сердца не затрагивал. Любит ли он Пиктора и Филиппа? Нравился ли ему Скопас? Как он относился к покойному Эомеру? На все эти вопросы ответов у Шванка не было.
А Пикси открыл все-таки дверь.
Темный коридор делил казарму на две неравные части - в длинной и узкой общей спальне справа жили рабы, а маленькие комнатки слева занимали самые привилегированные из мастеров. Каморка у входа, бывшая когда-то во владении Пиктора, теперь была заперта новым замком.
– Неужто выбросили?
– ахнул Шванк и даже присел.
– Нет, - отмел опасение Пиктор, - тут ничего не выбрасывают. Ага, вот они!
То, что Шванк принял за ларь, было на самом деле большим сундуком с четырьмя ручками по бокам - в таких богатые крестьянки накапливают приданое. На сундуке стоял и большой кожаный ранец. Пикси поставил ранец на пол; Филипп и Шванк приподняли сундук, но жрец тут же согнулся, зашипел и схватился за сердце. Тогда Филиппа навьючили ранцем; Шванк схватился за ручки спереди, Пикси - сзади.
Гебхардт Шванк распахнул дверь ногой, и трое покинули рабскую казарму навсегда. Трувер шел впереди и не видел бывшего мастера хора - сейчас это его даже радовало.
Путь от казармы к домику епископа сделали как-то странно быстро и из-за тяжести молча. Писец принял груз и отпустил носильщиков. Посидев на скамеечке под вишнею, отдышавшись, трое смутились - что теперь делать, когда Пикси вот сейчас расстается с ними навсегда?
– Пикси, - задумчиво заговорил Шванк, - ты сказал, что больше не будешь сочинять для людей. А для кого тогда?