Поглощенное время

Семкова Мария Петровна

– Как подходящего по возрасту и судьбе?

– Не только это. Не могу сказать, слов нет. Вот представь себе, что я сейчас стою там же и тогда, под вишней - что ты сделаешь: прогонишь меня или отпустишь?

– Нет!
– с ужасом воскликнул епископ Герма, - Ни тогда, ни сейчас не отпущу. Удержу.

– Ну вот. Ты опять призвал, и я пришел.

– Хорошо. Как зовут твоего бога?

– Вакх.

– Идем наверх, вернешься домой. Давай быстрей!

Но свирепые медные глаза беспокоились, знали иное.

У самой золотой поверхности художник остановился,

стал, как вкопанный.

– Иди же! Еще шаг!

– Не могу!
– прохрипел тот, закидывая бородатую голову, - Вакх разрастается! Вырвется!

Епископ схватил его за плечи и развернул к себе, но ничего уже не успел. Плоть возлюбленного стала прозрачна, как туман, потом - как вода, и исчезла, прошла сквозь сцепленные пальцы. Возник черный водный смерч, на мгновение коснулся лба епископа Гермы и всплыл, ушел вверх и вправо, на глубину.

Осталась на месте крупная белая птица - то ли баклан, то ли белый гусь. Но и она взлетела кверху в водяном тумане, пробила золотую пленку, взвилась в воздух, крикнув:

– Я сам найду свой следующий дом!

Над Морем белый гусь описал широкий круг и полетел на юг, на виноградное побережье.

Епископ Герма чуть спустился, покинул порфировую лестницу и ушел влево. Он брел в ледяной плотной воде, и руки его висели.

Чуть дальше возник какой-то хаос - разбросанные камни, кажется, рухнувший дольмен. Каменные черные ветви и длинные водоросли. Белый песок. С песка подпрыгнул крупный гребешок, показал розовое нутро, хлопнул бледными рифлеными створками и увязался за епископом. Тот видел его, но заговаривать не собирался.

Поравнявшись с дольменом, епископ Герма резко сел. Под камнем часто дышала полосатая мясо-розовая пучеглазая рыба, сдвигала и раздвигала колючие жабры, дергала длинными усами. Крупный глаз провернулся и блеснул в красном кольце.

– Передир! Локсий! Ты, скарпия - вот я пришел.

Но рыба пока ожидала.

Гребешок снова взлетел и упал у ног.

– А, это ты, Киприда, - равнодушно и медленно сказал епископ Герма, - пришла и ты. И в таком виде - сплошное детородное место из известки, да еще с жемчужиной внутри - все как полагается. Понятно - медь, страсть, зеркала... Смешно: я жил как Гермес, так и не обретя его, и не думал, что понадоблюсь еще и тебе. Шаман переменного пола, неудачный гермафродит...

Киприда чуть зарылась в песок и осталась лежать, соблазняющее приоткрыв створки.

Тогда епископ Герма крепко схватил Локсия под жабры и взял на руки. Сдавил ладонями, прижимая иглы - хотел то ли раздавить, то ли слепить из нее что-то еще. Рыба громко заскрипела, пронзила руки насквозь и замерла, пульсируя, как сердце.

Епископ Герма еще сильнее сжал ладони, и тело его рассыпалось тяжелой медной пылью. Приливная волна понесла часть его к берегу.

Скарпия зависла в воде, затряслась и сбросила, кувыркаясь, клочья полосатых покровов. Развернулся пружиною крупный серо-зеленый угорь, вытянулся и поплыл, извиваясь, к берегу. Там он выбрался на песок и пополз дальше на северо-запад, кратчайшим путем к Внешнему Океану...

– Вот что я знаю - что видел и от братьев. Я сам освободился и улетел.

Вакх печально смотрел на Шванка, но не плакал. Тот испуганно

спросил:

– Это ты убил Хейлгара?

– Не знаю. Может быть, я. Может быть, он, Герма, - бог говорил сдавленно, совсем как человек.

– Но почему ты выбрал меня, кастрата? Что я понимаю в страстях?

– Ты невинен и не предубежден. И ты пытался в них хоть как-то разобраться, сочиняя свои глупые комедии для дураков, которые свою-то похоть сдуру воплощают как попало... Жалко мне тебя стало из-за этого.

Гебхардт Шванк мелко дрожал, весь - то ли приморозило в незнакомом лесу, то ли от страха.

– Если хочешь узнать больше, усни!

Шванк послушно зевнул.

– Ты замерз - возьми мою шубу.

– Да-а, - закапризничал Шванк, - я укроюсь, пригреюсь, а потом замерзну до смерти! Нашел дурака!

– Не хочешь - усни так!

И Гебхардт Шванк уснул.

***

А проснулся он в удобной теплой постели, в комнате вроде той, какая у него была при герцоге Гавейне. Свет и запахи тоже были какие-то знакомые. Седая королева, одетая в зеленый бархат, поила его с ложечки каким-то жгучим отваром, и он воскресал и засыпал снова - сколько раз это было, один или множество, он не знал. Когда проснулся окончательно, то вспомнил - королевою была сама Броселиана, он ее видывал и прежде. Но сейчас она ушла, трувер был один и настороженно ждал чего-то. Устал ждать и снова уснул.

Когда открыл глаза, увидел, что высокая женщина в белом сидит у постели, сложив руки на коленях, как нянюшка, отложившая свой вечный чулок. Голубые глаза смотрели на него ласково и внимательно, а третий глаз, между бровями, сейчас мирно спал и опасен не был.

– Просыпайся, трувер, просыпайся!
– ласково позвала она.

Шванк торопливо ощупал бока и бедра под одеялом - оказалось, был полностью одет. Тогда он сел рывком и свесил ноги. С телом и разумом все было хорошо - верилось сейчас, что так было и будет всегда.

– А где Ее величество?

– Она дремлет. Зима.

– Где Филипп?!

– Он вернулся. Ты вернешься тоже, но позже. И передашь, что больше ни одного пилигрима я не пропущу к Сердцу Мира - пока не кончится война.

– Повинуюсь.

– Хорошо. Слушай внимательно и запоминай - сейчас я загнала Пожирательницу далеко на Север - она развлеклась твоими бубенцами, и мне удалось застать ее врасплох. Но она протянет щупальца туда, где гибнут толпы, умирают в отчаянии или хотят спрятаться от жизни. Пока война не кончится, странствий к Сердцу Мира не будет! Боги тоже боятся смерти и хотят выжить. Твой жрец - последний, к кому зеленые рыцари отнеслись благосклонно.

– Слава богам!

– И не из-за него! Они просто боялись повредить его нимфе.

– Эхо?

– Да. И передай им там - пусть останавливают свою Мельницу.

– Хорошо, госпожа.

Тот озирался - ему все казалось, что он бредит, что он и прежде бывал в этих покоях, видел и знает все это. Ирида сидела, молчала и явно рассматривала Шванка.

"Она - красавица!" - словно бы опьянев вдруг, понял он.

– Что ж, - сказала она, - у нас теперь без крайней необходимости не появляются. Говори, шут, в чем дело!