Похождения Тома Соуэра
Шрифт:
— Никогда не примтила бы она ничего, если бы не этотъ Сидъ! — сказалъ онъ. — Чтобъ его!.. Иной разъ шьетъ она блой ниткой, иной черной… Чего бы ей не держаться или той, или другой… Я не могу запоминать очереди… Но даю слово искалчить Сида за это. Провалиться мн, если нтъ!
Онъ не былъ образцовымъ мальчикомъ въ поселк, но онъ зналъ образцоваго мальчика и ненавидлъ его.
Минуты черезъ дв или даже мене, онъ уже позабылъ о всхъ своихъ огорченіяхъ, не потому, что эти огорченія были для него мене тяжелы и назойливы, чмъ бываютъ огорченія взрослыхъ для взрослыхъ, но потому, что новое и могучее побужденіе подавило ихъ и вытснило на время изъ его души, подобно тому, какъ сознаніе своихъ
Лтніе вечера длинны; было еще не темно. Томъ пересталъ свистать: передъ нимъ стоялъ незнакомецъ, — мальчикъ, чуть-чуть побольше его. Всякая новая личность, какого бы то ни было пола и возраста, была внушительною диковинкою въ бдномъ, маленькомъ поселк С.-Питерсборгъ. Этотъ мальчикъ былъ хорошо одтъ… слишкомъ хорошо одтъ для будничнаго дня. Это было просто изумительно. Шапка у него была преизящная; наглухо застегнутая блуза изъ синяго сукна нова и чиста; такого же вида были и его панталоны. И онъ былъ въ башмакахъ, хотя была всего еще только пятница! Даже галстухъ онъ носилъ, какую-то свтлую ленточку! Вообще, онъ смотрлъ горожаниномъ, что такъ и задло Тома за живое. Чмъ доле глядлъ Томъ на великоляное чудо, чмъ боле вздергивалъ онъ свой носъ передъ такимъ щегольствомъ, тмъ дрянне и дрянне начиналъ казаться ему его собственный костюмъ. Ни который изъ мальчиковъ не произносилъ ничего. Если одинъ двигался, другой двигался тоже, но бокомъ, описывая кругъ. Они оставались лицомъ къ лицу и не спускали разъ другъ съ друга все время. Наконецъ, Томъ проговорилъ:
— Я тебя прибью.
— Посмотрю, какъ ты попробуешь!
— Что же, я могу.
— Вотъ, и не можешь.
— Нтъ, могу.
— Нтъ, не можешь
— Могу.
— Не можешь.
— Могу.
— Нтъ.
Наступаетъ неловкое молчаніе. Погодя, Томъ спросилъ:
— Какъ тебя звать?
— Теб какое дло?
— А такое, что хочу на своемъ поставить.
— Ну, и поставь.
— Станешь говорить много, такъ и увидишь.
— Много… много… много! На теб!
— О, ты думаешь, это очень остроумно? Да я отколочу тебя, если захочу, даже если мн одну руку привяжутъ за спину!
— Такъ отчего-же ты не длаешь этого? Говоришь только, что можешь.
— Смотри, сдлаю, если будешь дурака валять.
— А я видалъ и цлыя дурацкія семьи.
— Умно!.. Ты, кажется, воображаешь себя чмъ-то важнымъ?
— О, что, это за шапка!
— Скомкай ее, если она теб не нравится. Вотъ, попробуй-ка ее сбить; кто только тронетъ, тому будетъ смазь.
— Ты лгунъ!
— Самъ такой.
— На словахъ храбришься, а самъ ни гу-гу!
— Ну, прочь, иди своей дорогой!
— Поговори еще и я теб голову камнемъ размозжу.
— О, разумется, ты готовъ.
— Да, готовъ.
— Такъ отчего же не пробуешь? Отчего только на словахъ все?.. Отчего не хочешь?.. Оттого, что боишься!
— Не боюсь.
— Боишься.
— Нисколько.
— А боишься.
Опять молчаніе, но тоже взаимное наблюденіе и передвиженіе
— Убирайся отсюда!
— Самъ убирайся!
— Не хочу!
— И я не хочу!
Они стояли, каждый выставя ногу подъ угломъ для опоры, сильно и яростно пихали другъ друга и такъ и пылали взаимною ненавистью. Но ни который изъ нихъ не могъ одержать верхъ. Побившись до того, что оба они раскраснлись и запыхались, они разступились, но съ опасливой осторожностью, и Томъ сказалъ:
— Ты трусъ и щенокъ. Я напущу на тебя моего большого брата, а онъ можетъ искалчить тебя однимъ мизинцемъ, и я попрошу его это сдлать.
— Очень боюсь я твоего большого брата! У меня братъ побольше его; онъ можетъ даже перебросить твоего черезъ этотъ заборъ. (Оба брата существовали только въ воображеніи).
— Это вранье!
— Не вранье еще оттого только, что ты такъ говоришь.
Томъ провелъ въ пыли черту большимъ пальцемъ своей ноги и сказалъ:
— Если ты осмлишься переступить черезъ это, я отколочу тебя такъ, что ты и не встанешь. Кто только осмлится, получитъ загвоздку!
Новый мальчикъ быстро шагнулъ черезъ черту.
— Ну, — сказалъ онъ, — чмъ похваляться, докажи-ка на дл!
— Отстань; уходи лучше добромъ!
— Нтъ, ты все только общаешь; зачмъ не длаешь?
— Клянусь, что сдлаю за два цента!
Новый мальчикъ вынулъ изъ кармана дв большія мдныя монеты и подалъ ему ихъ насмшливо.
Томъ швырнулъ ихъ на землю, и въ тоже мгновеніе оба мальчика уже валялись и бились въ пыди, вцпившись другъ въ друга, какъ коты. Въ продолженіи минуты они тузили одинъ другого, рвали себ взаимно платье и волосы, щипали и царапали носы и покрыли себя грязью и славой. Наконецъ, смутная картина выяснилась, и сквозь дымъ сраженія обрисовался Томъ, сидящій верхомъ на новомъ мальчик и угощавшій его кулаками.
— Говори: довольно! — сказалъ онъ.
Мальчикъ только старался освободиться. Онъ плакалъ, но боле отъ досады.
— Говори: довольно! — и кулаки продолжали свое дло. Наконецъ, пришлецъ произнесъ чуть слышно: «Довольно!» и Томъ отпустилъ его, говоря: «Это теб наука; впередъ будешь знать, съ кмъ шутить!»
Новый мальчикъ пошелъ, отряхивая грязь съ своего платья, плача и отдуваясь; онъ оборачивался по временамъ, трясъ головою и грозился отдлать Тома, «когда поймаетъ его въ другой разъ», на что Томъ отвчалъ насмшками. Онъ двинулся съ мста побдоносно, но лишь только онъ повернулся спиной, новый мальчикъ схватилъ камень, пустилъ его, угодилъ Тому какъ разъ между плечами и затмъ «повернулъ хвостъ» и помчался, какъ антилопа. Томъ гнался за лукавцемъ до самаго дома и узналъ такимъ образомъ, гд онъ живетъ. Онъ занялъ позицію у входа, вызывая въ поле врага; но врагъ только строилъ ему рожи изъ окна, а выдти отказывался. Наконецъ, появилась мать врага и обозвала Тома гадкимъ, злымъ, подлымъ ребенкомъ и велла ему идти прочь. Томъ пошелъ, но заявилъ, что только «отлагаетъ расправу» съ этимъ мальчишкой.
Онъ воротился домой порядочно поздно въ этотъ вечеръ и встртилъ засаду въ образ своей тетки въ то время, какъ старался вскарабкаться къ себ незамтно черезъ окно; а она, увидавъ, въ какомъ вид было его платье, утвердилась непоколебимо въ своемъ ршеніи превратить его субботній отпускъ въ тюремное заключеніе съ принудительною работой.
ГЛАВА II
Наступило субботнее утро, и весь лтній міръ засіялъ свжестью, казался переполненнымъ жизни. Въ каждомъ сердц что-то пло, а если сердце было молодо, то псня просилась и на уста. Каждое лицо дышало весельемъ, каждый шагъ такъ и подмывало. Рожковыя деревья были въ цвту и наполняли благоуханіемъ воздухъ.