Похождения Тома Соуэра
Шрифт:
— Кто изорвалъ эту книгу?
Все замерло. Можно было бы разслышать паденіе иголки. Молчаніе длилось и тогда онъ началъ всматриваться въ каждое лицо, ища въ немъ улики.
— Бенджаминъ Роджерсъ, ты разорвалъ книгу?
Отрицаніе. Новое молчаніе.
— Джозефъ Гарперъ, ты?
Опять отрицаніе. Волненіе Тома росло подъ медленною пыткою этого розыска. Перебравъ ряды мальчиковъ, учитель подумалъ съ минуту, потомъ обратился къ двочкамъ:
— Эми Лауренсъ?.
Она трясетъ головою.
— Грэси Миллеръ?..
Тотъ же знакъ.
— Сюзаннъ Гарперъ, вы разорвали книгу?
Снова отрицаніе. Слдующей ученицей была Бекки Татшеръ. Томъ дрожалъ съ головы до ногъ отъ ожиданія, сознавая безвыходность положенія…
— Ребекка Татшеръ… (Томъ взглянулъ ей въ лицо: оно было блдно отъ ужаса) вы изорвали… Нтъ, глядите мн прямо въ глаза. (Она подняла руки съ мольбою).
Въ голов Тома пронеслось молніей вдохновеніе. Онъ вскочилъ на ноги и крикнулъ:
— Изорвалъ я!..
Вся школа оцпенла при такомъ безуміи. Томъ простоялъ съ минуту, стараясь придти въ себя, а потомъ, когда онъ выступилъ впередъ для перенесенія наказанія, то благодарность и обожаніе, которое онъ прочелъ въ глазахъ бдной Бекки, показались ему достаточнымъ вознагражденіемъ и за сотню «дранья». Вдохновляясь величіемъ своего собственнаго подвига, онъ вытерплъ, безъ малйшаго крика, самую безпощадную изъ всхъ расправъ, къ которымъ когда-либо прибгалъ м-ръ Доббинсъ; выслушалъ съ равнодушіемъ и добавочный жестокій приказъ: оставаться еще два часа въ школ посл окончанія классовъ. Онъ зналъ, кто будетъ ждать у порога конца его «высидки» и не будетъ считать этого потерею времени!
Ложась спать въ этотъ вечеръ, Томъ обдумывалъ планъ отмщенія Альфреду Тэмпль, потому что Бекки съ стыдомъ и раскаяніемъ разсказала ему все, не утаивъ и своего собственнаго предательства. Но даже мстительныя мысли заслонились у Тома боле пріятными, и онъ заснулъ, какъ бы слыша надъ собою послднія слова Бекки:
— О, Томъ, какъ могъ ты быть великодушенъ до такой степени!
ГЛАВА XXI
Приближались каникулы. Учитель, всегда очень строгій, становился еще строже и придирчиве, потому что хотлъ, чтобы его школа отличилась въ день экзамена. Его линейка и розга рдко оставались теперь въ бездйствіи, — по крайней мр, среди младшаго класса. Только самые взрослые ученики и молодыя особы, восемнадцати или девятнадцати лтъ, избгали «дранья». А дранье м-ра Доббинса было очень чувствительное, потому что, хотя подъ его парикомъ и скрывалась совершенно безволосая, блестящая лысина, но самъ онъ былъ человкъ средняго возраста, нисколько еще не утратившій своей мускульной силы. По мр приближенія знаменательнаго дня, Доббинсъ обнаруживалъ вс свои тираническія наклонности, находя какое-то мстительное удовольствіе въ наложеніи наказаній за малйшія провинности. Слдствіемъ этого было то, что самые маленькіе ребята проводили дни въ страх и мученіяхъ, а ночи въ изобртеніи средствъ къ отплат за это. Они не пропускали ни одного случая насолить учителю. Но онъ стоялъ за себя и возмездіе за каждую удавшуюся продлку было такъ чувствительно и грозно, что мальчики оказывались всегда побжденными въ битв. Наконецъ, они составили общій заговоръ, выработали планъ, общавшій блестящій успхъ, и привлекли къ участію въ немъ сына живописца, рисовавшаго вывски. Онъ общалъ имъ съ большимъ удовольствіемъ свое содйствіе, потому что учитель, столовавшійся въ его семь, усплъ внушить ему уже немало поводовъ къ злйшей ненависти. Жена учителя должна была ухать къ кому-то на дачу на-дняхъ, такъ что ничто не могло помшать выполненію плана. М-ръ Доббинсъ всегда «накачивался» передъ какими-нибудь торжественными случаями, и мальчикъ заврялъ, что успетъ «продлать штуку» вечеркомъ, наканун экзаменовъ, когда его милость возведетъ себя до настоящей точки и задрыхнетъ у себя въ кресл. Потомъ онъ его разбудитъ, какъ разъ въ ту минуту, когда уже пора идти экзаменовать, а самъ убжитъ въ школу.
Многообщающій вечеръ наступилъ. Ровно въ восемь часовъ, школьное зданіе, украшенное цвточными внками и гирляндами, роскошно засвтилось огнями. Учитель возсдалъ на своемъ трон, поставленномъ на высокую эстраду, вмст съ его чернымъ письменнымъ столикомъ. Онъ казался въ порядочномъ градус. Прямо передъ эстрадою стояло шесть скамеекъ, по сторонамъ еще по три; на всхъ ихъ сидли почетные мстные жители и родственники учениковъ. Слва, за толпою обывателей, былъ воздвигнутый временный помостъ, на которомъ находились ученики, подлежавшіе публичному испытанію: кучка маленькихъ ребятъ, вымытыхъ и пріодтыхъ до нестерпимаго для нихъ благоприличія; за ними толкались неуклюжіе подростки и красовались, блоснжными рядами, отроковицы и двы въ батистовыхъ и кисейныхъ платьяхъ, замтно чванившіяся своими голыми руками въ старинныхъ бабушкиныхъ браслетахъ, розовыми и голубыми бантиками и цвтами, приколотыми къ ихъ волосамъ. Остальное пространство въ комнат было занято учениками, не принимавшими участія въ состязаніи.
Представленіе началось. Крошечный мальчуганъ выступилъ впередъ
Маленькая, зардвшаяся отъ стыда двочка пролепетала: «У Мэри была овечка» и пр., сдлала внушающій состраданіе реверансъ, получила свою долю апплодисментовъ и услась на мсто, сконфуженная и счастливая.
Томъ Соуеръ выступилъ съ заносчивою самоувренностью и началъ декламировать высокопарно на неистощимую и непоколебимую тему «Свободу ищу я одну или смерть», размахивая руками съ великолпнйшимъ бшенствомъ, но вдругъ запнулся на половин. Смертельный ужасъ, — ужасъ забывшаго роль актера, — охватилъ его; ноги у него подкосились, онъ былъ готовъ упасть. Состраданіе зрителей къ нему выражалось ясно, это была правда, — но также ясно выражалось и ихъ безмолвіе, а оно было ему еще тяжеле ихъ состраданія. Учитель нахмурился и это довершило пораженіе: Томъ поборолся еще немного и потомъ отступилъ, проигравъ битву окончательно. Слабая попытка къ рукоплесканію замерла тотчасъ же.
Затмъ послдовали: «На пылающей палуб судна», потомъ «Спшатъ ассиріяне на бой», и другіе декламаторскіе перлы. Дале наступили упражненія въ чтеніи и въ диктовк. Немногочисленный латинскій классъ вышелъ съ честью изъ испытанія. Но главнымъ «гвоздемъ» вечера были оригинальныя «сочиненія» молодыхъ особъ. Каждая изъ нихъ выступала на край помоста, прокашливалась, расправляла свою рукопись (перевязанную красивою ленточкой) и начинала читать, обращая особое вниманіе на «выразительность» и знаки препинанія. Темы, заданныя имъ, были т же, которыя задавались нкогда ихъ матерямъ, бабушкамъ, даже, по всей вроятности, всмъ ихъ предкамъ женскаго пола, восходя такъ до Крестовыхъ походовъ, — напримръ: «Дружба», «Воспоминаніе о минувшемъ», «Религія по отношенію къ исторіи», «Страна грезъ», «Преимущества образованія», «Различныя формы государственности въ ихъ сходствахъ и различіяхъ», «Меланхолія», «Дтская любовь». «Стремленіе моего сердца», и пр. и проч.
Отличительными чертами всхъ сочиненій были: умилительная, задушевная грусть; самое крайнее злоупотребленіе «красивыми оборотами»; притягиваніе за уши особенно излюбленныхъ словечекъ и фразъ, подъ конецъ прідавшихся до-нельзя; сверхъ того, замчательною принадлежностью всхъ этихъ произведеній было неизбжное и несносное нравоученіе, помахивающее своимъ закрученнымъ хвостикомъ въ конц каждаго изъ нихъ. Несмотря ни на какое содержаніе, сочиненіе пригонялось посредствомъ мучительнаго мозгового усилія къ тому или другому выводу, способному воздйствовать на душу въ моральномъ и религіозномъ смысл, Бьющая въ глаза фальшь этихъ назиданій была недостаточной для изгнанія такой системы изъ школъ; недостаточна она и понын, да и останется такою, вроятно, до скончанія вковъ. Во всей Америк нтъ ни одного училища, въ которомъ молодыя особы не считали бы себя обязанными заканчивать нравоученіемъ своихъ сочиненій, причемъ можно замтить, что самая легкомысленная и наимене набожная двушка изъ всей школы преподноситъ самое длинное и самое безжалостно-благочестивое нравоученіе. Но, довольно объ этомъ! Правда глаза колетъ. Возвратимся къ экзамену. Первое изъ прочитанныхъ сочиненій было озаглавлено: «Такъ это-то жизнь?» Можетъ быть, читатель будетъ въ состояніи «вынести» отрывокъ изъ этого произведенія:
«При обыкновенномъ теченіи жизни, съ какимъ только упоеніемъ ни всматривается юный умъ въ грядущее, предвкушая въ немъ одно ликованіе! Воображеніе рисуетъ картины веселья, подернутыя однимъ розовымъ отблескомъ. Преданная поклонница свта видить себя въ мечтахъ своихъ, среди пышнаго празднества, на которомъ „ею, любующеюся, любуются вс“. Ея прелестный станъ, облеченный въ блыя ткани, носится въ вихр веселаго танца; ея глаза свтятъ ярче, ея поступь воздушне, чмъ у кого бы то ни было въ этомъ собраніи. Время быстро летитъ среди этихъ грезъ; наступаетъ, наконецъ, и желанный часъ ея вступленія въ эти Елисейскія поля, въ которыя до сихъ поръ она уносилась только на крыльяхъ фантазіи. Какими волшебными видніями кажется ей теперь все, представляющееся ея очарованному взору! Каждая новая картина кажется ей лучше прежней! Но она скоро замчаетъ, что подъ этою блестящей наружностью скрывается одна суета; лесть, которою она недавно еще упивалась, ржетъ ей теперь слухъ; и она, съ утраченнымъ здоровьемъ и горечью въ сердц, удаляется прочь, сознавая, что земныя удовольствія не могутъ удовлетворять стремленій души!..»