Поле Куликово
Шрифт:
С глаз попа как бы смыло дымку, они блеснули, в голосе зазвучали строгие нотки:
– Теперь моё слово послушайте. Ты, Юрко, первый в моём приходе отозвался на зов великого князя вступить в его войско охотником. Тем явил ты пример мужества и благочестия, готовность послужить вере православной и земле Русской. За то Господь прощает твой молодой и невольный грех. Десница Его да послужит тебе защитой. Аминь!
Юрко упал на колени, стукнул об пол лбом и замер, ожидая.
– Твой же грех, девица, - больше его, хотя твой грех - так же неволен. Десять лет уж пекусь о здешнем приходе, а не упомню, чтобы дочь вышла из воли родителей. Не сетуй на своего отца - справедливы его розги. В иное время над тобой была бы суровая кара, ныне
Арина упала рядом с Юрком и разрыдалась.
– Сильна - родительская воля, - чеканил слова поп, - но воля Господа - сильнее её. Коли вместе совершили мы тут какой грех, беру его на себя. Встаньте, дети мои, и дайте руки. Нет с одной стороны родительского согласия - я...
– Это почему же нет согласия?
– загремело от порога.
– Это пошто же нет ево?
Расталкивая людей, хромая, к столу лез Роман, полупьяный, всклокоченный, в располосованной на груди рубахе.
– Што ж это вы, басурманку, што ль, каку полонённую венчаете? Отец я - ей, и мать следом бежит...
Арина съёжилась, мужики зашевелились, готовые по первому знаку попа или старосты навалиться на Романа, а он припал к ногам дочери.
– Деточка моя болезная, кровиночка милая, прости меня, пса окаянного, зверя пьяного!.. Юра, сынок, и ты прости слово нечистое. Видит Бог - не хотел Арине жениха иного, кроме тебя. Ныне же позавидовал тебе и всем вам, мужики, позавидовал. На битву идёте, на праздник страшный, долгожданный, я же, кляча колченогая, в товарах остаюсь солому жрать... И подсунул нечистый этого свата! Прости, сынок...
– Бог простит, дядя Роман.
Арина, уливаясь слезами, поднимала отца.
– Мать, Агаша, - позвал Роман, - где вы - там? Люди, дайте образок - детей благословить, тогда твоё слово, святой отец...
Поднялся гвалт, Юрка оттёрли от невесты, Меланья осыпала Аринку поцелуями, посылала кого-то достать из сундука своё сбережённое от первой свадьбы подвенечное платье. Услышав это, Роман загремел:
– Благодарствуем, хозяюшка, да ведь и мы - не нищие. Для того ли берёг дочку набольшую, любимую, штоб в чужом наряде под венец вести? Своё уж заготовлено.
– Ишь ты, любимая, то-то в кровавых рубцах от любви.
– За то прощён!.. Мать, сватьюшка, чего стоите? Бегите стол собирать, снопы стелить, жито готовить - ночь-то летняя недолга. Гридя, друже, стань хоть ты тысяцким, Сенька - в дружки, парни, девки, аль дела не знаете?.. Фрол, прости за смуту в доме твоём. Знаю, сладки у тебя пироги, крепки бражка да медок, но и у меня - не слабее. Не обессудь, коли со всей свадьбой к себе зову. Есть запасец у меня, думал ратников напоследок угостить - вот и угощу.
Староста улыбался в бороду, радуясь приглашению. Роман хвалил его угощение, но было скудным оно. Время летнее, не свадебное, уж опустели и горшки, и жаровни, а главное - в глиняных кружках остался лишь пивной дух. Мужикам ещё поговорить хотелось, - может, последний раз сидели за пиршественным столом вместе. Русский человек не всякий день пьёт, зато досыта любит. Роман - хозяин прижимистый, тем богаче будет стол - у прижимистого всегда найдётся, чем удивить гостей при случае.
В ту ночь, когда в доме Романа продолжали пить и петь, а молодых отвели в сенник, где на тридевяти снопах были постелены попоны, задёрнутые поверху чистым льняным полотном, по углам в глиняных кружках стоял мёд, в головах - две горящие свечи и кадь с пшеницей. А потом, осыпав хмелем, оставили одних, Арина, дичась, осмотрелась и сказала:
– Юрко... Кабы ты не пришёл сегодня - не увидел бы меня
Он поцеловал её спину, и сквозь платье она пахла травами и елеем - мать-знахарка залечивала следы ярости отца. Что ещё сделать для Аринки? Случившееся - будто страшная сказка с близким счастливым концом. Зачем потребовалось пережить весь, такой жуткий по временам, вечер, чтобы снова оказаться наедине с Ариной, как уже было в лесу? Но там, в лесу, не могло закончиться так счастливо, с таким ясным днём впереди. Там они были одни-одинёшеньки в каком-то яростном, временном луче, а вокруг теснился насторожённый, враждебный мрак, готовый кинуться, поглотить обоих, едва луч погаснет, поглотить и опустошить душу, надолго - навсегда, может, - погрузить в безысходность. Теперь же за стенками сенника, укрытый сумраком ночи, мир шумел, радуясь радостью Юрка, а то солнце, что горело в каждой его кровинке и сияло навстречу глазам Аринки, ничуть не слабее при свадебных свечах. Оно по-прежнему - для них одних, но теперь не только сжигает, оно и охраняет их, делая для всех сторонних запретным тот уголок, где они остались вдвоём. Сказке не хватало конца, но сказки всегда не договаривают - они кончаются свадебным пиром, а дальше что? Аринка женой стала... Что такое - жена, чем она отличается от той Аринки, за которой он не раз подсматривал сквозь плетень, не ведая, почему хочется смотреть на неё вечно? Господи, подскажи Юрку Сапожнику, что ему с женой делать!.. Мёдом, что ль, напоить?..
Он поил её мёдом, она смеялась и поила его, потом взяла его лицо в ладони, посмотрела и спросила:
– Юра, сколько годов тебе?
– Маманя говорит - семнадцатый...
– Господи, я-то думала, ты - уж мужик, серьезный больно и такой ведь сильный... Мне-то за двадцать, Юра, не отдавали - сестёр нянчила, и жених, вишь, подрастал... Витязь мой, не болит у меня спина, нисколечко не болит, вот ей-Богу...
На другой вечер справили Звонцы ещё две свадьбы. Сколько же было тайных свадеб в Звонцах и окрест, о том знали трава да звёзды. Некогда было родителям присматривать за взрослыми детьми - в те последние ночи жёны любили мужей, а мужья жён на жизнь вперёд. После, когда вместе с победным звоном колоколов печаль утрат разлилась по Русской земле, дивились люди, сколько брюхатых баб кругом. Но и на девок невенчанных, прячущих животы от стороннего глаза, боялись глянуть злым оком, потому что сразу кривело то око, а за посланное вслед нечистое словцо усыхал язык, опухало горло, заячья губа садилась на рот, лёгкие отхаркивались кровью и мокротой, и сходил в могилу злобный ханжа. Ибо отцы тех детей спали вечным сном в земле Куликова поля. И церковь, не спрашивая, где отцы, крестила "законных" и "незаконных", давая им святорусские имена на страх врагам нарождающейся Руси. И через тридцать лет, и через триста, и через пятьсот с лишним брали в руки оружие сыны, внуки, правнуки тех витязей, зарытых на Куликовом поле - Ивановы, Фроловы, Сапожниковы, Семёновы, Васильевы, Дмитриевы, Туликовы, Кузьмины, Гридины, Филимоновы, Петровы, Фомины, Михайловы, Таршилины, Алексеевы, Романовы, Меликовы, Тимофеевы, - вставали против врагов, идущих с запада и востока, с севера и юга, и били так, что лишь холмы могил оставались от чужеземных ратей, - одни холмы могил, доныне сутулящие Русскую землю.
...Шёл невыспавшийся Сенька Бобырь, спотыкаясь о кочки, вспоминая руки и губы девчонки, от которой он прискакал домой на рассвете.
Шёл рядом с Сенькой ровесник Юрка - сын кузнеца Николка, смотрел вокруг карими глазами и улыбался. Никогда ещё Николка не бывал далее окрестных погостов, а теперь шагать ему до Коломны, может, и дальше - куда поведёт князь. В той дали текли молочные реки, в лесах стояли белокаменные дворцы, где томились прекрасные девы, полонённые злыми чародеями, и ожидали своего избавителя. Оттуда вернётся он прославленным богатырём, которого узнает вся Русь, и привезёт в позолочённом седле первую из освобождённых красавиц - точь-в-точь такую, как попова дочка Марьюшка...