Поле Куликово

Иванов Сергей Иванович

– Лестна - твоя милость, царь, - сказал Тетюшков с поклоном.
– Запомню твоё слово. Но дай мне закончить княжескую службу - ведь Дмитрий Иванович ждёт.

– Так! Эта служба и мне нужна. Грамоту получишь завтра. А моё слово - такое: своим улусам я знаю счёт и сам решаю, сколько дани брать с каждого. Коли по молодости князь занёсся и прогневил меня - пусть поспешит ко мне с повинной головой. Прощу его, как заблудшего сына. А не придёт - силой возьму и пошлю пасти верблюдов. Теперь же ступай, отдохни. Завтра здесь будет праздник сильных, съедутся богатуры со всех туменов. Велю тебе быть на празднике. Ступай.

Когда посла увели, Мамай обрушился на мурз:

– Я велел вам молчать. Вы же орали. У этого москвитянина больше достоинства, чем у всех вас вместе. Лишь Темир-бек да ещё Батар-бек - равны ему.

– Повелитель!
– вскричал

Алтын.
– Не уже ли ты простил ему дерзость?

– Я ничего не прощаю врагам. Но этот посол мне нужен. Он склоняется на мою сторону. Лучше, если Дмитрий приползёт к нам побитой собакой. И пока он будет слизывать пыль с моих сапог, вы двинете тумены на Русь. Чем меньше мы потеряем воинов в битвах с русами, тем дальше пройдут наши кони по западным странам. А Москву мы сотрём с Земли. Я велю запрудить реки, чтобы навсегда затопить это место. Иначе Орде несдобровать. Вы слышали, как они разговаривают теперь?! Ступайте и занимайтесь войском. Завтра, как только солнце встанет над горой, похожей на голову верблюда, вы все должны быть у моего шатра.

Уже несколько дней близ жилища Мамая стояли три пёстрые юрты из дорогого шёлка, отталкивающего воду и выдерживающего ливни. В юртах жила дочь Мамая Наиля со служанками и рабынями, а по временам и её подруги - дочери мурз, взявших семьи в поход. Почуяв угрозу со стороны Тохтамыша, Мамай велел привезти свою любимицу к нему в степь из Сарая. Гаремных жён Мамай в поход не брал. Женщины требуют внимания, подарков, ссорятся между собой и жалуются повелителю, таят злобу, если какую-то обойдёшь. Мамай был полководцем, а полководец в походе должен все силы и время отдавать войску. Да и после случая со шпилькой Мамай не доверял женщинам.

Аллах наградил Мамая прекрасной дочерью, которую называли первой невестой в Золотой Орде ещё до того, как её отец стал правителем с неограниченной властью. Любой хан, князь, король с радостью бы взял в жёны дочь Мамая, но Мамай высматривал ей мужа, способного сменить его на престоле Орды. Обещая Наилю сильным ханам и темникам, он не только привязывал их к себе, но и сталкивал - одолеет сильнейший. Будь у московского князя взрослый сын, или позволяй русская религия многожёнство - Наиля, вероятно, была бы теперь в Москве. Может, и за Дмитрием. Она, конечно, стала бы любимейшей женой князя, через неё Мамай привязал бы к себе Русь, сделал её опорой опор в завоевании всемирного владычества, а потомки Мамая садились бы на великокняжеский престол. Но Русь становится врагом. Московские князья берут жён где угодно, только не в Орде...

Мамаю иногда становилось не по себе, оттого что его единственная любимая дочь - от русской женщины. Он купил ту женщину у воина, воротившегося из похода, и она подтвердила, что воин её не тронул. Власть Мамая тогда распространялась лишь на свой улус, он оказался не в силах помочь полонянке разыскать и выкупить её детей-близнецов, оторванных от матери во время набега. Их следы уводили за море путями арабских торговцев, скупавших рабов-славян на рынках Орды. Хоть Мамай и не скупился, арабы не сумели разыскать детей; через год ему сказали, что они задохнулись в трюме судна с другими невольниками. Мамай проговорился жене, и она в два месяца сгорела от тоски, даже маленькая Наиля не продлила её жизни. Мамай замечал: русские пленники - сильны и крепки, пока у них остаётся в жизни надежда. Уходит надежда, и они уходят в лучший мир.

Он любил ту женщину, но понимал это лишь теперь, когда у него был гарем из сотен жён. Он даже подумывал, что русская религия - права, запрещая многожёнство. Чувствовать себя счастливым можно лишь с одной, и только с одной можно вырастить детей, преданных тебе и твоему делу. Даже Повелитель сильных боялся своих сыновей, потому что они родились от разных жён. Не раз во снах Мамая смешивались образы его русской жены, дочери и Руси, он даже пытался найти в них знак для себя. И тогда Русь виделась ему рабыней, которая имеет над ним власть. Таких рабынь лучше уничтожать. А дочь остаётся его дочерью, если даже она - от рабыни. Вон Бейбулат - хан, "принц крови", хотя ведь он тоже потомок рабыни-горянки, однажды приглянувшейся Батыю. И теперь, когда шатёр наследницы Мамаевой крови стоял рядом под неусыпным оком сменной гвардии, правителю Орды было спокойнее...

Утром, едва над краем степи возник раскалённый обод солнечного диска, долина перед холмом наполнилась жизнью: во всех направлениях двигались всадники, суетились рабы, блистали

доспехи, пылали красные, синие, зелёные и полосатые халаты, волнами перекатывался гортанный говор, ржали лошади, взрёвывали быки. Но едва солнце оказалось над горой, похожей на голову верблюда, все остановилось по краям поля, перед холмом Мамая, лишь отдельные волны пробегали по рядам спешенных всадников, обступивших ристалище. Между шатрами появился Мамай в окружении свиты военачальников, прошёл мимо склонившихся гостей, сел на золотой походный трон, и по обе его стороны выросли нукеры-телохранители с обнажёнными мечами на плечах. Правитель был в зелёной чалме и халате из синего шёлка, под которым угадывалась броня. Справа от него расположились военачальники, слева, на траве, застланной цветастыми коврами, в окружении подруг и рабынь сидела дочь. Ордынские женщины не носили паранджи, их лица, юные, свежие или покрытые белилами и разрисованные тушью, оживляли сборище воинов и табунщиков. Знатнейшие из женщин допускались Мамаем на незначительные советы мурз, на приёмы послов и мужские празднества, им дозволялось говорить лишь между собой и вполголоса. Последние отголоски материнского права в Орде уничтожались исламом. Наиля устремила на отца глаза, но потом опустила. Мамай улыбнулся дочери, боковым зрением замечая, как разглядывают её молодые мурзы. Темир-бек, сидящий на ковре возле ног правителя, был похож на сфинкса, а в глазах, устремлённых на царевну, читались такое обожание и такая тоска, что Мамаю стало страшновато. Дочь же и глазом не поведёт на молодого темника, играет золотым монистом, перебирает жемчужины в ожерелье, да нет-нет и покатит свои миндалины на Алтына, стоящего посреди свиты в полосатом наряде.

– Царевна!
– сказал Мамай.
– Пусть сегодня победители на празднике сильных получат дары из твоих рук.

Девушка поклонилась:

– Благодарю, повелитель.

Среди свиты прошёл говорок, но Мамай не уловил, довольны мурзы или нет. Выдержав паузу, он сказал:

– Хан Бейбулат! Ткани и меха, серебро и сахар нашим удальцам приятнее получить из рук царевны, а чаши с кумысом и вином - из рук княжон. Но тех, кто проявит особое мужество, мы наградим оружием. Моим именем вручать его будешь ты.

Бейбулат отделился от свиты, поклонился Мамаю, обжёг взглядом Темир-бека, потом свиту, покосился на сидящего недалеко русского посла в высокой бобровой шапке, вышитом светлом охабне и красных сафьяновых сапогах. Рус выглядел нарядно, и это бесило Бейбулата.

От ближней палатки появилась цепочка босоногих рабов, согнутых под тяжестью подарков. Тут были груды шелков, аксамита, парчи, белоснежной льняной ткани, какую умеют выделывать лишь русские и литовские мастерицы, куски цветного сафьяна и восточной камки, немецкие и голландские сукна, разузоренные кувшины и чаши, перевязи со сверкающими металлическими бляшками для победителей, мешочки, набитые сахаром, украшения для конской сбруи и бурдюки с вином и кумысом. Один из рабов держал поднос, наполненный мелкой серебряной монетой московской чеканки. Свита и гости встречали каждого носильщика говором, глаза осматривали богатство, которое вот-вот уплывёт в руки джигитов. Мамай, тая усмешку, косился на русского посла: пусть видит, что правитель Орды твёрд в своём слове - большинство присланных Дмитрием подарков достанется воинам Орды. Однако лицо Тетюшкова не выражало ни гнева, ни обиды, глаза равнодушно скользили по тем богатствам, которые он доставил Мамаю. Может, Тетюшков приметил, что ни ларца, набитого золотом, ни чёрных соболей рабы не вынесли.

Разложив дары подле царевны, носильщики удалились.

Наиля что-то сказала подругам, и две из них со смехом вскочили, потом уселись на бурдюках. Они станут наполнять пиалы, а чтобы струя из трубки, вделанной в бурдюк, шла с напором, на нём надо сидеть. Перед Мамаем положили три кривых меча с серебряной насечкой в виде арабской вязи по стали клинков. "Всякому воздам по делу его", - прочёл Мамай на ближнем, хмыкнул и задумался. Наконец, Бейбулат подал знак, на пиках воинов-сигнальщиков взвились условные значки, и по рядам участников праздника, обступивших ристалище, прошло движение. Десятки богатуров, обнажённых до пояса, выступили на поле и поклонились повелителю. Они разбились на пары, схватились за руки, наклонив головы, закружились, норовя бросить друг друга на землю или хотя бы заставить оступиться. Под солнцем лоснилась смуглая кожа борцов, бугрились мышцами плечи и спины, слышалось топтание ног, поединщики шипели друг на друга, хрипели и хукали - от этой картины веяло дикостью.