Поле Куликово
Шрифт:
Кровью обливается сердце Дмитрия: выдержат ли против ордынской стали наскоро выкованные мечи и брони ополченцев? И о том же болит сердце Боброка-Волынского.
Друзья и недруги Москвы считали опыт и талант Боброка едва ли не главной причиной военных удач княжества, но Боброк знал: лишь отчасти было так в юношеские годы Дмитрия. Да, Боброк чувствовал войско, а войско чувствовало его руку, любило его и доверяло ему. Но стихией Боброка были марши и битвы - та вершина войны, что венчает огромную всегосударственную работу в решающем споре с врагом. И с тех пор как возмужавший Дмитрий перевалил гору этой работы на свои плечи, победы стали приходить одна другой блистательней. Боброк был тактиком, Дмитрий Иванович - стратегом. Он назначал сроки выступлений в поход, и всякий раз угадывал, когда Москва - сильнее своих недругов. Молодое бесстрашие и немалый боевой опыт - вот что рождает
Ещё далеко до битвы, а Дмитрий Иванович уже наносит дробящие удары по союзу врагов. Неестествен - их союз. Держится он лишь ненавистью к московскому государю трёх правителей, которые сами готовы порвать друг другу глотки. Однако же нужен большой государский ум, чтобы разглядеть трещины в таком союзе, вогнать в них меч.
Хоть и зовут Дмитрия князем-воином, а не одними полками он воюет. Даже в малый поход собирается - интересует его не только число рати, её справа и дух, но и настроение смерда, который должен отсыпать меру зерна для прокормления ратников, и останется ли у того смерда хлеб, чтобы его дети не голодали, и одобряет ли княжеский поход, понимает ли, зачем надо князю и его воям идти на битву? Всей силой государства воюет Дмитрий Иванович, и не в том ли ещё тайна его прозорливости?..
Повезло Дмитрию с наставником - многоопытен, мудр, прилежен к делу Москвы был покойный митрополит Алексий. Сколько раз Дмитрий водил рати против крамольных князей, и всегда не только простой люд княжества, московское боярство, но и духовенство вставало за него стеной, а противники лишались опоры в своих же землях. Там поднимали голос сторонники Москвы, и без больших разорений и кровопролитий дело склонялось в её пользу. При жизни церковь готова объявить Дмитрия святым, а это во мнении народа даёт государю такую славу, какую не добудешь и военными победами.
Боброк не уставал изумляться памяти князя на события истории, его желанию разобраться: почему было так, а не иначе? Ссылки на волю Божью меньше всего устраивали Дмитрия, особенно в том, что касалось войн. Ведь Русь не выпускала из рук меча. И Дмитрий хотел знать, в чём была тайна неотразимых походов Святослава, напористой силы Олега, дерзостной стремительности Мономаха и Александра Невского? Выслушивая мнение Боброка и других воевод, он иногда кивал, иногда посмеивался, но чаще сохранял задумчивость, поглядывая на собеседника словно бы из какой-то жуткой дали, откуда все кажется маленьким, вызывающим снисхождение и жалость, и тогда казалось Боброку - Дмитрий знает о войнах нечто неведомое другим, но знает это про себя и для себя, потому что другим этого говорить нельзя.
Блистательные предки были его героями, всё, что донесла о них память потомков, Дмитрий, кажется, хотел иметь в себе. Только своему деду Калите не желал следовать, о нём не высказывался, и не в пример ему с врагами был дерзок до безрассудства. Не на хитрую политику - на битвы ум изощрял и не убирал своих русских противников руками ордынцев. Рассказывают, как во время поездки в Орду за ярлыком на великое княжение, в шатре хана на пиру, Дмитрий хватил рукой по спине Мамая, тогда ещё темника, и предупредил: "Слыхал я, князь тёмный, ты древней дани от Руси добиваешься, какую платили мы при Батые и Узбеке? Грозишься по Руси огнём и мечом пройти, как Субудай ходил? Гляди, поостерегись!
Одно всё же стало тревожить Боброка в великом князе - растущая властность, самоуверенность и нетерпимость к чужой воле. С противниками твёрд - добро, но ведь и к своим порой бывает не мягче. Угроза рубить головы боярам может когда-нибудь нехорошим эхом отозваться. И союз русских князей пока ещё больше их доброй волей держится, а князья ведь - разные. Белозёрские или тарусские всякое слово Дмитрия без оговорок примут, иное дело его двоюродный брат - серпуховской князь Владимир Андреевич. Родом он Дмитрию - равен, сила за ним немалая - частью Москвы владеет, - а уж душа - кремень да железо. Но подойди к такому с уважением, попроси о помощи, участии ли, он за то уважение и честь оказанную сердце из груди вынет да на ладони поднесёт. Дмитрий же гонца к нему шлёт с приказом, будто к служилому человеку: "Велю тебе, княже..." Нынче ладно - ордынская угроза Москве и землям Серпуховского крепче железной цепи держит его под Дмитрием; завтра же случись что, он на этакое повеление дерзостью ответит: животом-де маюсь, великий князь, с печи слезть не могу, сам уж обходись как-нибудь, брат любезный. Одним ведь неосторожным словом этот союз порушить можно, не уж то Дмитрий того не понимает? Или понять не хочет? До Вожи вроде понимал, перед сильными союзниками не заносился. Значит, неспроста властность выказывает... Об Олеге Рязанском поначалу не велел худого слова молвить, но вдруг сам же принародно обругал его Святополком окаянным. А Олег-то ведь - обидчив!
Знает Боброк о своём государе даже то, в чём Дмитрий небось себе не признается. Хочется московскому князю стать царём на Руси. Боброку для князя того же хочется не меньше, да не приспело время русских царей. Ни в Твери, ни в Рязани, ни в Нижнем, не говоря уж о Великом Новгороде, не примут воевод, поставленных московским государем. А без того какая же царская власть! Побил вон Дмитрий Михаила Тверского, а Боброк побил Олега Рязанского, но великие княжения за обоими остались, только и признали тверской да рязанский государи Дмитрия старшим братом. Михаила-то из Литвы воротить пришлось. Ну-ка, не вороти - в Твери бунт начнётся. Пусть хоть татарин, да свой боярин!
Вот и теперь полка не прислал Михаил то ли из-за старой обиды, то ли из-за новой: "Велю тебе, княже..." Расхлёбывай-ка свою великокняжескую гордыню! Убудет ли тебя, коли шапку поломаешь перед седобородым тверским князем? Попозже и счёты свести можно, а ныне, ради своей же силы, переломи гордость. Вон Иван Калита тихой-то сапой в страшенные времена титул великого князя всея Руси ухватил да и Москву поднял... С тем, кто попроще, Дмитрий не высокомерен - десятскому в пояс поклонится, - но равному по роду - Боже избавь! А тому, кто - повыше тебя или твоей подмётки не достаёт, кланяться нехитро. Ты вот равному поклонись!..
Будто малостью недоволен Боброк в своём государе, но знал воевода, что в большом человеке и самая малость способна сгубить его силу. Ордынская брехня о заговоре против Москвы, она дальний прицел имеет, в ней и намёк иным государям - воспользоваться моментом да свести счёты с Дмитрием за прошлые дела. И если ныне тверской да рязанский князья замкнут в себе старые обиды, не помешают Москве встретить Мамая всей силой, какую сумеет она собрать, - уже за то им слава и ныне, и вовеки. Дмитрий, конечно, думает иначе, да ведь одними думами действительности не переменишь... Эх, кабы жив был митрополит Алексий, воевода Боброк сумел бы через него повлиять на государя. Алексия Дмитрий во всём слушал, а с Боброком считается лишь в делах войны, когда уже войско в поле вышло...
– Купцов-сурожан ты к кому поставил?
– спросил великий князь.
– К твоему брату, Владимиру Андреевичу, в полк определил.
– Весь десяток?
– Да, государь.
– Как пойдём из Коломны, троих с Иваном Шихом пошли в сторожевой полк, чтобы дорогу казали да толмачили при случае. Троих же - Ваську Каптцу да Михаила и Дементия Сараевых - в мой большой полк поставь. Остальных - в другие полки. Да накажи, чтобы бояре не обижали купцов, без них в степи не обойтись.
– Не забуду, государь.