Полезный Груз
Шрифт:
– Варвара, – неожиданно представилась Пиночет.
– Проханов, Петр Алексеевич, – представился ответно поп, и недоверчиво посмотрел на лацкан роскошного пальто. – Вы ее нашли? Что с ней? Где она?
– Еще нет, Петр Алексеевич. Найдем, не сомневайтесь. У нас к вам вопросы.
Поп сник, затем напрягся, сделал пригласительный жест, и сказал:
– Проходите, пожалуйста.
Высокие потолки и высокие окна. Дощатый пол – не паркет, а просто хорошо отполированные доски – ничем не пахнет, ни пылью, ни гнилью, ни мастикой. Минимум мебели в гостиной; и мебель не стилизованная, и не с претензиями на суперсовременность,
И белый рояль с открытой крышкой.
– Чаю не желаете? – спросил поп, обращаясь сперва к даме.
Пиночет начала было отказываться, но Муравьев ее опередил:
– Желаем, Петр Алексеевич.
– Мне сказали, что делом моей дочери занимается капитан Фонвизин.
– Нет, – ответил Муравьев. – Фонвизин – тупица и ветропрах. Ему никакие дела нельзя доверять, это абсурд.
Глаза попа опять остановились на роскошном пальто.
– А, да нет, это я так, – Муравьев отвернул лацкан, погладил, и отпустил. – Не обращайте внимания. Жена подарила на день рождения. Я действительно капитан Муравьев, и действительно сыщик. Позвоните и проверьте, если хотите, Петр Алексеевич.
Поп сказал с сомнением:
– Нет, я вам верю, верю. – Посмотрел на Пиночета, добавил, – Располагайтесь, я сейчас, – и ушел в кухню.
Пиночет сунула руки в карманы и пошла к окну поглядеть на вид. Муравьев осмотрел полку с книгами, отметил про себя, что поп читает по-французски и по-английски, возможно по-гречески, а также, наверное, по-древнееврейски, хотя гарантии нет; попов якобы учат в семинарии и греческому, и латыни, и древнееврейскому, а знают ли они все эти языки на самом деле хотя бы по верхам – неизвестно, может только вид делают да умные книги на полках располагают.
Икона писана была не традиционными иконописными материалами, а, кажется, маслом. А может даже акрилом. Оглянувшись бегло, не следит ли хозяин, Муравьев прикоснулся тыльной стороной руки к поверхности. Пригляделся к мазкам. Ни темпера, ни ее родные и близкие, сюда не наведывались. Стилизация выполнена без всяких претензий на аутентичность. Лик святого имел объем, колорит не иконный а портретный, да и отблески света на праведных рыжеватых кудряшках напоминали Курбе: тень, свет, отблеск, свет, тень, и все это в одном завитке. В руке Святая Елисавета держала серебряный потир, здоровенный кубок, выполненный в замаскированной, и все-таки легко узнаваемой, импрессионистской манере. Муравьев чуть наклонил голову и слегка улыбнулся, разглядев наконец размещенную вдоль края основания подпись тщеславного автора – с первого взгляда она была не видна, а со второго могла сойти за узор – «Рамбуйе». Вряд ли художник, знакомый с правилами иконописи – а пишущий икону, да еще такую, какую не нашел зазорным повесить в своей квартире священник, не мог не быть с этими правилами знаком – не знал, что иконы не подписывают. Но человек слаб.
– Вас действительно
– Нет, – ответила Пиночет. – Не действительно.
Она подняла крышку рояля и сыграла, не присаживаясь, нечто, несколько бравурных тактов из какого-то романтического опуса – не Скрябина, раньше, и не Шопена, позже.
Поп появился из кухни с серебряным подносом, тихо прошел к столу, поставил поднос, и остался стоять, слушая. Пиночет не доиграла – спохватилась, остановилась, но не засмущалась, как делают это худо воспитанные представители низших сословий, а спокойно кивнула – сперва попу, а затем Муравьеву.
Поп сказал:
– Очень красиво. Отчего ж вы не доиграете?
Пиночет ограничилась фразой:
– Рояль у вас ухоженный.
– Да … Я, к сожалению, ничего не понимаю в музыке, – сообщил поп, тоскуя, и добавил: – И дочка не понимает. Племянник иногда заходит, он в музыку влюблен, и всё нам играет, и пытается что-то объяснить. Очень темпераментный. Но у меня нет музыкального слуха, а у дочки … Прошу вас, присядьте.
Гостиная служила также и столовой – когда в доме бывали гости. В остальное время обитатели, очевидно, пищу принимали в кухне по древней традиции малообеспеченных сословий.
Чай оказался свежезаваренный, и находился в фарфоровом пузатом чайнике, белом, без орнаментов; а чашки настоящие чайные, тоже без узоров, простые, на таких же простых блюдцах.
Сахар, лимон, три круассана, и масло.
Поп разлил чай по чашкам.
Муравьев отхлебнул чай и сказал:
– Мы бы хотели задать вам несколько вопросов. – И добавил: – Прекрасный чай! Я давненько такого не пил.
– Благодарю вас.
– Действительно, отменный, – вставила Пиночет. – Настоящий аромат, не заменители.
– Спасибо. Задавайте вопросы, пожалуйста, я готов.
Муравьев вытащил блокнот. Пиночет протянула было руку, но он отрицательно мотнул головой. Пиночет слегка покривилась.
– Скажите, когда вы видели вашу дочь … вашу приемную дочь … последний раз? – спросил Муравьев.
– Четыре дня назад.
– Утром? Вечером?
– Утром. Она уходила на работу. Я лежал дома с гриппом.
– Ничего странного в ее поведении не заметили?
– Нет.
– У нее был врожденный порок сердца?
Священник странно посмотрел на Муравьева.
– Был. Лечили. Проблем нет.
Муравьев кивнул, что-то записал, и задал следующий вопрос:
– У нее есть постоянный любовник?
Поп поморщился, поставил чашку на блюдце, и мрачно посмотрел на Муравьева.
– Есть версии … – сказал Муравьев, и остановился.
– Версии, – сказал поп мрачно. – Версии … Послушайте, капитан … вы ведь занимаетесь сыском.
– Да, Петр Алексеевич.
– Вы, правда, не тот, кого мне обещали … не Фонвизин…
– Фонвизин дурак и садист, – возразил Муравьев. – Он только по связи умеет болтать целый день. Его до сих пор не уволили потому, что документация у него всегда в порядке. Показываем его приезжим сыщикам, как музейный экспонат.
Поп перевел взгляд на Пиночета.
– Про вас, Варвара, я ничего не знаю, кроме того, возможно, что работаете вы вовсе не в полиции.
Пиночет насупилась.
– Но я не против вашего присутствия, – добавил поп.
– Благодарю за милость, батюшка, – сказала Пиночет.