Полмира
Шрифт:
Рин вывела их за стены. На наветренную сторону, чтобы вонь помоек не смущала добрых горожан.
– Бранд ее помнит. Немного. А я нет.
Какие-то мусорные кучи уже занесло землей, и они поросли травой. А некоторые были еще свежими, и они смердели гниющими костями и кожурой, тряпками и экскрементами людей и животных.
– Он всегда говорил, что она велела ему творить добро.
Шелудивая псина настороженно покосилась на Колючку – видно, увидела в ней конкурента, и снова принялась обнюхивать отбросы.
– Мой отец погиб,
Честно говоря, ее подташнивало – от вида этого места, от запаха, от самого факта, что она даже не подозревала о его существовании, потому что мусор у них дома вывозили материны рабы.
– Они положили его в Зале Богов.
– А тебе достался меч.
– Без навершия, – выдавила Колючка, пытаясь дышать через рот. – Горм забрал его себе.
– Повезло, тебе осталось что-то от отца.
А вот Рин, похоже, вонь совсем не смущала.
– Мы-то от нашего ничего не получили. Он любил выпить. В смысле… сильно выпить. Он ушел от нас, когда Бранду было девять. Однажды утром взял и ушел, и нам, мне кажется, было лучше без него.
– А кто вас взял к себе в дом? – тихо спросила Колючка: у нее складывалось нехорошее впечатление, что в сравнении с Рин все ее жизненные трудности окажутся полной ерундой.
– Никто.
Рин немного помолчала, давая ей время осмыслить фразу.
– В то время здесь мало кто еще жил.
– Здесь?
– Ну да. Мы рылись в отбросах. Иногда находили что-нибудь съедобное. Иногда находили что-нибудь, что можно было продать. А вот зимой… – Рин поежилась. – Зимой приходилось туго.
А Колючка стояла, слушала и глупо моргала – а что еще прикажете делать? Ей стало холодно, хотя до лета оставалось всего чуть-чуть. Вообще-то ей всегда казалось, что детство у нее было трудное. А вот теперь выходит, что, пока она страдала в своем прекрасном доме, что матушка называет ее, видите ли, не тем именем, которое ей нравится, некоторые дети рылись в помойках в поисках необглоданных косточек.
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
– Потому что это не рассказал Бранд. А ты – не спросила. Мы попрошайничали. И подворовывали.
Рин коротко и горько улыбнулась.
– Но Бранд все твердил, что надо творить добро. И он работал. В порту, в кузнях. Нанимался на любую работу. Работал, как ломовая лошадь. И били его так же. Как ту лошадь. Я заболевала, а он меня выхаживал, я снова заболевала, а он снова меня выхаживал. И он все мечтал, что станет воином, и получит место на ладье, и у него будет семья – команда. И он пошел тренироваться. Что-то из снаряжения он выпросил, что-то занял, но ходил и тренировался. А до тренировки и после – работал. А если после этого кому-то нужна была помощь – он приходил и помогал. Нужно творить добро, всегда говорил Бранд, и если будешь добр к людям, люди будут добры к тебе. Он был добрый мальчик. И вырос таким же. Добрым.
– Я
Рин вытаращилась:
– Тогда как ты можешь с ним так обращаться? Да если б не он, я б давно вылетела в Последнюю дверь, и ты тоже! И вот она, благодарность за все…
Так. Оно понятно, она могла где-то ошибаться, кое о чем не знать, хотя знать следовало, и вообще не замечать того, что под носом творится, но есть же какой-то предел!
– Так-так-так, а ну-ка, стой, тайная сестричка Бранда! Нет, понятно, ты раскрыла мне глаза: я себялюбива и вообще сука и все такое. Но. Мы с Брандом рядом на веслах сидели. И в команде, оно так: один за всех и все за одного. Да, он стоял со мной плечом к плечу, но и я тоже, и…
– Я не об этом! Я о том, что до этого случилось! Когда ты убила того парня. Эдвала.
– Что?
Тошнота накатила сильнее.
– Я помню, что тогда было! Бранд просто стоял и смотрел!
Рин аж рот раскрыла от удивления:
– Слушай, а вы вообще за этот год хоть парой слов перекинулись?
– Нет! Насчет того дела с Эдвалом – нет, уж будь уверена!
– Ну понятно, – и Рин прикрыла глаза и улыбнулась: мол, теперь все ясно. – Он ведь, глупец, никогда не требует благодарности за то, что сделал. Он тебе ничего не сказал.
Колючка ничего не понимала.
– А что он, черт побери, должен был мне сказать?
– Он пошел к отцу Ярви.
И Рин взяла Колючку за плечо, крепко так взяла, и отчеканила, слово за словом:
– И рассказал, что случилось на берегу. Хотя и знал, что поплатится за это. Это дошло до мастера Хуннана. И его не взяли в поход, и лишили его места на ладье, и он не стал воином, и все его надежды пошли прахом.
И тут из Колючкиной груди вырвался странный звук. Какое-то сдавленное кудахтанье. Так клохтает курица, когда ей сворачивают шею.
– Пошел, значит, к отцу Ярви… – просипела она.
– Да.
– Бранд спас мне жизнь. И из-за этого потерял все, о чем мечтал.
– Да.
– А я над ним из-за этого смеялась и издевалась над ним всю дорогу вниз по Священной и Запретной и обратно.
– Да.
– Так чего ж он, мать его, просто не сказал мне, что…
И тут Колючка заметила, как что-то блеснуло в вороте рубахи Рин. И она потянулась к этому блестящему, поддела дрожащим пальцем и вытащила на свет.
Бусы. Стеклянные бусы, синие с зеленым.
Те самые, что Бранд купил на рынке в Первогороде. Те самые, про которые она думала: это для нее. А потом решила, что для какой-то другой девицы в Торлбю. Те самые, которые, как выяснилось, предназначались для сестры. О существовании которой она так и не сподобилась узнать, потому что не пожелала спросить.