Полное собрание сочинений. Том 27.
Шрифт:
Вдругъ на него нашло сознаніе, что все кончено. Она измнила. Онъ пошелъ къ художнику; его сожитель сказалъ, что онъ въ ночь ухалъ въ городъ. [91]Тутъ вспомнились ему поздки въ городъ частыя, въ пыль, безъ достаточныхъ предлоговъ. [92]
Стало быть, все уже было. Она уже сдлала такъ, какъ ей по здравому разсудку слдовало сдлать. [93]Онъ не могъ усидть дома и похалъ въ городъ. И не просто похалъ, а взялъ ривольверъ, чтобъ убить ее и его.
Это страшное ршеніе пришло ему какъ самое естественное. Но вышло совсмъ другое. Они встртились на дорог. Онъ увидалъ ее еще издалека. Она возвращалась домой свжая, веселая, довольная. И въ первую минуту встрчи онъ увидалъ на ней то сіяніе счастья, которое было для него всегда главнымъ внутреннимъ доказательствомъ ея измны. Когда она увидала его, она улыбнулась, ему показалось — насмшливо (надъ нимъ смется и съ нимъ), но сейчасъ же выразила безпокойство.
— Что съ тобой. Куда ты?
Онъ хотлъ солгать, но не могъ. Онъ слъ
— Что съ тобой? Что ты какъ шальной?
— Я не могу такъ больше.
Они вышли и пшкомъ пошли до дома.
— Я измучался.
— Ахъ, это Леонидъ Николаевичъ? Полно, какъ теб не совстно.
И началось. Въ губахъ радостная игра улыбки, которую не въ силахъ сдержать. И насмшки и не увренія, она не хотла спуститься до увреній. Какъ можно думать и мучаться такимъ вздоромъ? Такъ все хорошо. Зачмъ портить жизнь?
— Ну, если тебя мучаетъ, я не буду видть его. Хоть это глупо, унизительно для меня. Но какъ хочешь, мн дороже всего ты, твое спокойствіе.
А она уже измнилаему и хотла продолжать измнять. Но онъ поврилъ ей, и никогда она такъ прекрасна не казалась ему. Никогда онъ такъ страстно не любилъ ее. [94]Онъ въ первый разъ, взявъ пистолетъ, далъ ходъ зврскому чувству, и усилилось другое зврское чувство. Оно одно, только съ другого конца.
Этотъ эпизодъ кончился. Художника она явно не видала больше, да онъ ухалъ. И жизнь пошла какъ будто лучше. Но все тоже карауленье другъ друга. [95]Но годъ прошелъ хорошо, ревности и поводовъ къ ней не было. Только были ссоры и тже иногда отчаяніе у него, раскаяніе, зачмъ онъ навязалъ себ на шею эту муку, попытки избавиться и сознаніе, что погублена жизнь, надо тянуть до конца, и тже примиренія и сближенія. Но внутренней связи никакой. Каждый смотрлъ на другого какъ на существо, которое ему нужно, на которое онъ имлъ права, но которое своихъ правъ не иметъ.
Жили они еще годъ. Но тутъ наступилъ тотъ самый экзаменъ, на которомъ ему надо было показать, какъ вы изволите говорить, что какъ легко по здравому разсудку, по свобод разойтись, чтобъ никому не было хуже, a всмъ было лучше. Какъ можно пріятне и лучше.
Вотъ такъ-то и шло дло еще [96]годъ. Родился еще ребенокъ. Увеличивались и привычка, и прелесть женатой жизни, и страданія. И кажется, непропорціонально. Если бы тогда вы видли его, вы бы не сказали, что онъ несчастенъ, онъ самъ бы не сказалъ этаго про себя. Какъ человкъ съ началомъ губительной болзни узнаетъ весь ужасъ своего положенія посл, когда болзнь разразилась. То, что его мучало больше всего, про то-то и нельзя было говорить, особенно съ самымъ близкимъ человкомъ, съ женою. Онъ посл уже говорилъ мн, что мученіе увеличивалось тмъ, что онъ не зналъ, его ли этотъ послдній ребенокъ или того благо художника, который писалъ на пруду деревья; то онъ былъ увренъ, что да, то былъ увренъ, что нтъ. Бдствовалъ онъ ужасно. А отчего бдствовалъ? Оттого, что его супруга была для него только, только сладкій, вкусный кусокъ, который онъ лъ, и чмъ слаще былъ кусокъ, тмъ ясне ему было, что непремнно этотъ сладкій кусокъ хотятъ състь и съли отчасти или рано или поздно съдятъ другіе. здили они заграницу. Все будто бы она развивалась. А собственно одно и у ней было. Она знала, что она сладкій кусокъ, и надо увеличивать, поддерживать и сохранять его сладость. Такъ и длала. [97]Что жъ, это особенная была натура, мелкая, ничтожная? Нисколько. Это былъ зврь, какъ зврь, хорошій зврокъ, ласковый, хитрый, красивый и умный. [98]
Ну вотъ-съ, продолжали они жить примрными супругами. И вотъ случилось, похали они на лто въ деревню къ его брату, совсмъ въ другой сторон, гд была дача. Онъ началъ заниматься агрономіей. Было дло въ середин лта. [99]У ней были знакомыя сосдки: женщина врачъ — славный человкъ — тоже о свобод толковала. Приходитъ онъ разъ домой изъ сада за забытыми черенками, — онъ прививалъ, — и видитъ, она идетъ домой.
— Откуда ты?
— Я гуляла?
— Гуляла?
Смотритъ, сіяетъ ея лицо. Такъ сіяетъ, какъ сіяетъ только отъ любви, отъ [100]зврской. Вернулся онъ домой, нашелъ докториху, слово за слово, и разсказала она ему, что недлю тому назадъ пріхалъ художникъ и живетъ у священника. Пришла обдать. Хочетъ удержать сіянье и не можетъ. Такъ хороша, какъ никогда не была. Моя она, [101]а не я причиной этаго сіянья, а онъ. Не сталъ ничего говорить и тоже, какъ зврь, какъ тигръ, скрылъ все и только проще, естественне былъ. И такъ и оставилъ. Моя, но не моя, еще слаще она показалась ему. Не моя, но моя. Онъ что больше любилъ, то больше ненавидлъ. И ненависть перерастать стала. Онъ жилъ и стерегъ. Художникъ не показывался. [102]Что онъ перестрадалъ! Онъ ничего не зналъ, но видлъ, что она знаетъ, что онъ тутъ, и видитъ его. Упомянуть его имя онъ не могъ. Такъ прошла недля. Онъ объявилъ, что детъ въ городъ на сутки, и ухалъ. И, разумется, отослалъ лошадей и вернулся домой вечеромъ, ночью и видлъ самъ, какъ онъ бокомъ, оглядывая[сь], подошелъ къ балконной двери, поколебался и быстро шмыгнулъ. Нтъ, ножъ садовый не хорошъ. Я вбжалъ къ себ, у меня былъ кинжалъ. Да. Я не помню, какъ я вбжалъ. Да, мою, мою жену, мою! Онъ выскочилъ въ окно. На ней была одна рубашка, она подняла
— Гадина, пропади, — и я [103]кулакомъ ударилъ ее по лицу и вышелъ къ горничной и къ слуг.
— Подите, скажите уряднику. Я убилъ жену.
Я слъ у себя и выкурилъ папироску. Докториха пришла.
— Подите къ ней.
— Зачмъ?
— Подите.
— Умретъ?
— Да.
Что-то дрогнуло во мн. «Ну, и лучше». Я подошелъ къ двери. Открылъ. Она лежитъ, изуродованное лицо, и распухла, и посинела щека и глазъ. Боже мой! Что я сдлалъ. Я только что, самъ не зная зачмъ, хотлъ упасть на колни, просить чего-то. У! Она поманила.
— Прости меня, прости, — сказала она.
Я молчалъ.
— Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила.
Откуда она взяла эти слова? Но ничего нельзя было сдлать. Она умерла, меня судили. Я Позднышевъ. И оправдали, скоты. Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ.
— Да вдь старикъ это самое и говоритъ, — робко сказалъ господинъ съ хорошими вещами.
— Старикъ! У! Да, онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одр я полюбилъ. Какъ полюбилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!
Онъ зарыдалъ.
— Да не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тло и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было.
На слдующей станціи онъ вышелъ. Двочка, которая была съ нимъ, была та ея дочь, про которую онъ не зналъ, онъ ли былъ ея отецъ.
** [ТРЕТЬЯ (НЕЗАКОНЧЕННАЯ) РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]
Мы хали цлый день. Вагонъ нашъ 3-го класса былъ почти пустой. Входили и выходили прозжающіе на короткіе перезды, но изъ постоянныхъ пассажировъ были только мы двое: я и этотъ притягивающій мое вниманіе, не старый, сильный, не красивый, высокій господинъ въ тепломъ пальто, очень поношенномъ, но, очевидно, когда то дорогомъ и модномъ, и въ круглой шляп.
Человкъ этотъ былъ замчателенъ, во первыхъ, тмъ, что онъ везъ съ собою хорошенькую двочку 3-хъ лтнюю и ухаживалъ за ней, какъ мать, именно какъ мать, а не какъ отецъ: онъ не нжничалъ съ нею, не суетился, а видно было, какъ мать, помнилъ ее всякую секунду, и двочка была къ нему доврчива и требовательна, какъ бываютъ дти къ нянямъ и къ матерямъ, которыми они вполн завладли. Вовторыхъ, этотъ человкъ и самъ собою былъ замчателенъ: не тмъ только, что, несмотря на его небогатую одежду и вещи въ истертомъ чемодан и въ узл съ собой въ вагон, и 3-й классъ, и чайникъ съ собой, онъ по всмъ пріемамъ своимъ, потому, какъ онъ сидлъ, какъ держалъ руки, главное потому, какъ онъ ни на что не смотрлъ, a видлъ, что длалось въ вагон, какъ онъ учтиво сторонился передъ проходящими, помогалъ тмъ, кому нужна была помощь, по всему видно было, что это человкъ нетолько благовоспитанный, но умный и многосторонний. Но не это одно. Главная черта его, невольно притягивающая къ нему вниманіе, была та, что онъ, очевидно, длалъ все, что длалъ, для себя, а не для другихъ, что ему совершенно все равно было, какимъ онъ кажется другимъ. Его довольно странное положеніе однаго мущины съ ребенкомъ, обращавшее на него вниманіе, нисколько не стсняло его. На обращенія къ нему онъ отвчалъ учтиво, но просто и коротко, какъ бы не желая сближаться ни съ кмъ. За предложеніе помощи женщинъ благодарилъ, но ему ничего не нужно было: все у него было обдуманно, прилажено, такъ что онъ никому не мшалъ, [104]и ему ничего не нужно было. Наружность его была [105]такая: хорошо, тонко сложенный, высокій, очевидно очень сильный (видно, бывшій гимнастъ), немного сутуловатый, ранне лысый, съ маленькой, не сплошной полурыжей-получерной бородкой, оставлявшей незаросшими части лица подъ углами губъ, съ правильнымъ носомъ, толстыми губами и карими, быстрыми и усталыми глазами, изъ которыхъ одинъ косилъ. Быстрыя, сильныя и красивыя вс движенья, большія красивыя жилистыя руки. Во всемъ чувствовалась сдержанная нервная напряженность. [106]Ни колецъ, ни pince-nez, ни папиросъ, ни книги — у него ничего не было. Онъ оправлялъ спящаго ребенка, или ухаживалъ его, или становился у окна и сидлъ, глядя прямо передъ собой или въ окно и, очевидно, думалъ и хорошо, важно, серьезно думалъ, только изрдка отрываясь и взглядывая на двочку, и бглымъ взглядомъ, мгновенно охватывавшимъ все на лицахъ[?] въ вагон. Когда онъ встрчался со мной глазами, онъ тотчасъ же отводилъ взглядъ, какъ будто понималъ меня и то, что я наблюдаю его. И это ему было какъ будто не то что непріятно, но докучливо. Меня онъ очень занималъ. Мн хотлось заговорить с нимъ, но именно потому, что мн очень этаго хотлось, совстно было и не хотлось начать съ какой нибудь глупости. Онъ халъ до Кіева, судя по вагону, и я тоже, и я надялся, что найдется случай.
Дло шло къ вечеру, кондукторъ зашелъ зажечь фонари. Онъ посторонился на своей лавочк, и когда у кондуктора не закрывался фонарь, всталъ и очень ловко и скоро поправилъ задвижку и спросилъ, гд можно взять воды горячей въ чайникъ. Кондукторъ сказалъ, что мы подходимъ къ буфету. Онъ досталъ изъ подъ лавки жестяной чайникъ, развязалъ узелокъ, засыпалъ чай и всталъ, но въ это время двочка его проснулась и заплакала.
Въ вагон почти вс спали, кром меня. Онъ оглянулся на всхъ и встртился глазами со мной.