Полное собрание сочинений. Том 27.
Шрифт:
— Я не выйду, — сказалъ я. — Я побуду съ ней.
Онъ улыбнулся прекрасной, умной, доброй, чуть замтной улыбкой. И какъ это часто бываетъ, этотъ короткій взглядъ, улыбка показала намъ наше родство духовное, освободила, такъ сказать, связанную теплоту. Онъ понялъ, что я просто желаю ему быть полезенъ, а я понялъ, что ему это пріятно. [107]
— Нтъ, ужъ если вы хотите, то возьмите воды горячей — вотъ деньги. — Онъ подалъ мн пятакъ.
Я взялъ чайникъ и деньги и пошелъ на станцію. Когда я вернулся, двочка ужъ успокоилась и заснула. Онъ очень благодарилъ меня и предложилъ мн напиться чаю. Я согласился.
Разговоръ нашъ начался, какъ часто начинается въ желзной дорог, въ род того что въ маскарад: мы, разговаривая объ общихъ предметахъ, о поклоненіи мощамъ въ Кіев, о воспитаніи, о спиритизм, осторожно выщупывали другъ друга, т. е. преимущественно я. Онъ же охотно и умно, не пошло, а своеобразно говорилъ обо всемъ, но о себ не говорилъ и обо мн не желалъ знать. Но, не смотря на это, странно сказать, я просто полюбилъ этаго человка, нжно полюбилъ, и мн казалось, да я и увренъ, что и онъ также. Мы иногда такъ улыбались, такъ смотрли въ глаза другъ другу, какъ смотрятъ влюбленные. Да и прекрасные были у него глаза и въ особенности улыбка. Только сдержанность была въ немъ большая, удерживающая и меня.
Онъ ошибся, много засыпалъ чаю, и чай вышелъ крпкій, какъ пиво. Оттого ли, что намъ обоимъ хотлось пить, или что мы разговорились и, не замчая, пили этотъ чай, мы напились оба (по крайней мр про себя я это знаю) пьянымъ чаемъ. Я почувствовалъ, что въ вискахъ у меня стучитъ, сердце бьется быстро, мысли съ большей ясностью возникаютъ и смняются и, главное, что говоришь и слышишь, представляется въ такихъ живыхъ образахъ, какъ будто это все видишь передъ собой. Онъ, вроятно, испытывалъ тоже самое и даже замтилъ это. Особенному нервному возбужденію, вроятно, содйствовало и тряска, и шумъ вагона, и темнота.
Мы такъ оживились, опять я особенно, — я былъ тогда совсмъ молодъ и влюбленъ, мн было 28 лтъ и халъ въ семью моей будущей жены сдлать предложеніе, — я такъ оживился, что совсмъ уже забылъ про свое любопытство узнать о томъ, кто и что онъ. Мн казалось, что я уже зналъ его вполн, зналъ его душу и люблю ее, такъ что подробности вншнія о его жизни ничего ужъ не могли мн прибавить. Мы говорили о воспитаніи. Я высказалъ свой взглядъ на то, что вся судьба человчества зависитъ отъ воспитанья, что если бы люди только понимали всю важность этаго дла и подчинили бы ему все остальное, и вншнюю, и внутреннюю политику, и экономическія условія, и только тогда бы возможно было поставить воспитаніе такъ, какъ оно должно стоять. А то что же теперь воспитанье, когда дтей ставятъ — именно въ виду воспитанія, въ самыя невоспитательныя условія; везутъ въ городъ, отдаютъ въ школы къ чужимъ людямъ, имющимъ совсмъ постороннія цли? [108] Онъ слушалъ улыбаясь.
— Да, это такъ, — говорилъ онъ, — но вы забываете...
Но я перебилъ его и продолжалъ свое... Но потомъ остановился и спросилъ:
— Вы хотли сказать что-то?
— Нтъ, ничего, — сказалъ онъ нахмурившись. — Нтъ ничего, а можетъ, забылъ.
— Нтъ, вы сказали: «вы забываете».
— Ахъ да, ну да это не стоитъ...
— Нтъ, но я ду жениться, — сказалъ я.
— А! Да то то вы такъ смло говорите о томъ, какимъ должно быть воспитаніе, — сказалъ онъ, грустно улыбаясь. — Вы хотите провести его въ жизнь?
— И проведу, разумется, проведу. Если у меня будутъ дти. Впрочемъ, я говорю, будутъ. А еще и не женатъ.
Я покраснлъ, замялся. Онъ улыбнулся.
— Вы простите меня, что я спросилъ васъ.
— Ахъ нтъ, я радъ, вдь это странно сказать, — сказалъ я смло подъ вліяніемъ того же чайнаго возбужденія, — но вотъ вы человкъ, котораго я вижу первый разъ, и мн пріятно говорить вамъ про самыя задушевныя дла, потому что я вижу, что вы понимаете. Отчего же не сказать? Я ду жениться. Да, я люблю одну двушку. И врю, что она меня любитъ. А если есть любовь, то будетъ и любовь къ дтямъ, а будетъ любовь къ дтямъ, она и укажетъ то, что нужно для блага дтей, а не поведетъ по этимъ битымъ дорожкамъ...
Сказавъ это, я взглянулъ на него: онъ смотрлъ на меня не то что улыбаясь, но весь преобразившись. Все лицо его свтилось любовью. Онъ смотрлъ на меня, какъ мать смотритъ на любимаго ребенка, радуясь на него и жаля его. Онъ, очевидно, любилъ меня. Я поглядлъ на него и остановился и даже єпросилъ:
— Что?
— Что? — повторилъ онъ. — Я только хотлъ спросить, что понимать подъ любовью? — сказалъ онъ.
— Что понимать, — сказалъ я, улыбаясь отъ радости его участія. — Любить — все отдать, объ одномъ думать, однаго желать. Я ду, я говорю съ вами, а думаю о ней. Да чтоже, вы меня не знаете и не узнаете, a тмъ более ее.
Его грустное, доброе, любящее меня лицо, изъ котораго смотрли на меня, притягивая къ себ, его глубокіе срые глаза, еще более возбуждало меня.
— Тотъ, кто не зналъ этаго чувства, тотъ его не можетъ, не можетъ понять, — говорилъ я. — Я не знаю, красива, некрасива она (вс говорятъ, что красива), но знаю, что вотъ я говорю съ вами, и я вижу ее, ея улыбку, слышу ея голосъ, вижу ея душу. Это пошло, но это то самое, что называется сліяніемъ душъ... — Я остановился. — Вы врно знаете это чувство?
— Да хорошее ли это чувство? — сказалъ онъ.
— Это чувство? — вскрикнулъ я. — Какъ хорошо ли? Да одно только и есть хорошее. Одно чувство, которое даетъ намъ образецъ высшаго счастья, вчнаго. Только то и хорошее чувство, которое похоже на это. [109]
— Ну, а уступили бы вы ее другому, если бы знали, что она будетъ счастлива съ другимъ?
— Да разв можно это знать? — сказалъ я, отвиливая отъ вопроса.
— Нтъ, я помню, гд то читалъ: еслибы человкъ истинно любилъ женщину, онъ ни за что въ мір не пожелалъ бы быть ея мужемъ, еслибы не зналъ наврно, что онъ самый лучшій мужъ, котораго она можетъ имть. Такъ ли вы любите?
Меня поразило это замчаніе.
— Положимъ, — сказалъ я всетаки, — что есть доля эгоизма въ любви, но это не мшаетъ любви быть высочайшимъ чувствомъ.
— Ахъ, какое это ужасное чувство! — сказалъ онъ для себя больше, чмъ для меня.
— Какъ ужасное! [110]— сказалъ я.
— Да, ужасное, ужасное, ужасное, — сказалъ онъ, и глаза его заблестли гнвомъ на кого то. И тотчасъ же онъ поглядлъ на двочку и утихъ. — Любите, — сказалъ онъ потомъ, — любите того, кого любите, отдавайтесь этому чувству, но не восхваляйте его, не воображайте себ, что это чувство лучше, чмъ оно есть.