Полное Затмение
Шрифт:
Тем временем на сцене возник Ньюхоуп. Худой до анорексии, бесполый после операции: радикал-минимоно. Это подчёркивала и его нагота: на теле ничего, кроме серых и чёрных пятен от грим-спрея, член туго сжат клипсой. Как этот чувак вообще ссыт? подумал Рикенгарп с интересом. Наверное, вон через ту щёлку в паху. Танцор походил на ожившего манекена. Центры эротического наслаждения выведены на затылок: единственный хромированный электрод возбуждал нужные участки мозга в течение дозволенного законом периода недельного катарсиса. А какой же ж он худющий... такое впечатление, что на чёрном рынке ему церебростим вставили для лучшего коннекта с пульсатором.
Нейротрансмиттеры в торсе, кистях и ногах Ньюхоупа ожили, сигнал пошёл в пол сцены. Из потайных динамиков раздался протяжный похоронный плач, интонации менялись, следуя движениям артиста. Для минимоно не так уж плох, сделал вывод Рикенгарп: мелодию уловить можно, ритм танца соблюдён, и вообще постановка чуток сложнее, чем обычно у ММ-зомби. Толпа двигалась в геометрически правильных конфигурациях, между диско и сквером; паттерны возникали и распадались, как в калейдоскопических массовках Басби Беркли, по формулам, которые приходили на ум сами собой, если пропатчить нервы и окунуться в ММ. Но стоило лишь влить в хореографию зомбаков струю индивидуальности, и тебя в ответ окатят ледяным, как арктический ветер, душем презрения, выраженным теми же движениями тел.
Выпадали деньки, когда Рикенгарп из чувства протеста врывался в толпу с кислотным танцем. Просто чтобы их позлить. Группа заставила его это прекратить. Ты их не зли, чувак, а то, чем чёрт не шутит, это будет наш с тобой последний высер.
Нейротанцор изгибался под цифровые ритмы, смутно напоминавшие волынку. Стены ожили.
В нормальном рок-клубешнике 1965, 1975, 1985, 1995, 2012 или 2039 года должны быть узкие, тёмные, провоцирующие клаустрофобию помещения с монохромными — либо чёрными, либо зеркальными — или нарочито цветастыми стенами. Граффити, авангардные и аляповатые, по вкусу. А в Полупроводнике эти принципы дизайна творчески сочетались.
Начался концерт в тесной берлоге с чёрными зеркальными стенами, но затем, реагируя на музыку, напичканные звукосенсорикой стены пошли плясать цветными сполохами, осциллоскопными импульсами, чёрно-белыми узорами на высоких тонах, красными и пурпурными на басах и перкуссии, меняясь при каждой ноте; зрелище было гипнотическое. Минимоно-зомбакам реактивные стены не нравились, они полагали, что это кичуха.
Танцор плясал, а Рикенгарп уныло созерцал его движения, пытаясь беспристрастно оценивать технику. Это тоже рок-н-ролл, твердил он себе. Так христианин, вынужденный наблюдать за ритуалами буддистов, успокаивает себя: В конце концов, Бог у всех один, и эта церемония — тоже Его проявление.
Настоящий рок лучше этой хуйни, подумал Рикенгарп. Настоящий рок возвращается, говорил он почти всем, кто соглашался его слушать, а таких было мало.
Появилась хаотичикса.
Рикенгарп приободрился: какая-никакая, а компания. Хаотики ближе к нормальным рокерам. Лысая, с узорами по сторонам головы, на правом плече — татуировка: символ Сетедруга. Юбка, имитирующая травяную, сшита по меньшей мере из двухсот лоскутков разной синтетики, и перехвачена кожаным поясом. Соски обнажённых грудей проколоты тонкими винтиками. Минимоно с отвращением воззрились на чиксу: они были известные ханжи, и подчёркнутая сексуальность их раздражала. Девушка ослепительно улыбнулась зомбакам. Лицо с явными семитскими чертами размалёвано краской, макияж такой, словно его набрызгом наносили, зубы художественно высверлены.
Рикенгарп сглотнул слюну. Бля, вот это цыпочка. Она была в его вкусе. Вот только... девчонка явно на синемеске. От мочки правого уха к правой ноздре
Синемеск. Или синкок. Или героин. Или амфетаморфин. Или XTZ. Скорее всего, синемеск. Он вызывает привыкание. Синемеск ещё называли «синим боссом». В его действии сочетались некоторые эффекты мескалина и кокаина, обрамлённые желейной сладостью метаквалона. Но, стоило завязать с наркотиком на некоторое время, как жизнь теряла смысл. В строгом смысле слова это была не ломка — лишь пробирающая до мозга костей депрессуха. Чувство собственной бесполезности, распылённое по всем клеткам тела, заползающее в каждую пору, как червяк.
Некоторые называли синемеск «приглашением к самоубийству». Попытка завязать превращала тебя в угольщика, погребённого глубоко в шахте, и шахтой этой был ты сам.
Рикенгарп истратил доход от единственного своего хитового диска на синтеморф и «синего босса». Он едва выкарабкался. Не так давно, ну, пока в группе не начались траблы, смысл жизни понемногу стал возвращаться к нему.
Глядя, как снифферша проходит мимо, затягиваясь синемеском, Рикенгарп ощутил внезапные угрызения совести, будто при встрече с давней возлюбленной. В завязке это бывает. Винишь себя, что предал любимый наркотик.
Он представил сладкий пожар в её носу, остаточный лекарственный привкус на нёбе, приход и автоэротическую петлю обратной связи, дарующую наслаждение. Его коснулась давняя тень, фантомная соблазнительница. Вкус, запах, весь комплекс ощущений ожили в памяти... сотни похороненных заживо воспоминаний всплыли на поверхность, пока он смотрел, как девушка закидывается, и тяга становилась почти непреодолимой. (Где-то на задворках сознания заговорил слабый голосок, пытаясь достучаться до него, предупредить, уберечь: Эй, ты вспомни, что в завязке жить не захочется. Ты вспомни, что от «синего босса» становишься дурашлив и самоуверен. А как насчёт твоих кишок, которые он изгрызёт в труху? Слабый, неуверенный голосок.)
Девушка остановила на нём взгляд. В глазах её мелькнуло приглашение.
Он непроизвольно потянулся к ней.
Голосок стал громче: Рикенгарп, если ты за ней увяжешься, то снова сядешь на синемеск.
Он тоскливо отвернулся, полный отвращения к себе. Потом побрёл, расталкивая плотную пену звуков, света и монохромных людей, прочь, в раздевалку, где остались гитара, наушники и спасительный мир музыки.
— Это ты мне его отдал, — сказал Стейнфельд, наклоняясь совсем близко к Пэрчейзу, хотя гомон бара и так заглушал беседу. — А теперь я его тебе верну. Но думаю, что мы оба считаем его своим.
Пэрчейз с улыбкой кивнул.
— Стиски — подлинная находка. Дар Госпожи Удачи.
Пэрчейз был крупным, но заметно оплывшим человеком, с редеющими волосами и широкой физиономией. Даже когда он сидел спокойно, отчётливо слышалось сопящее дыхание. Он часто смеялся, но не упускал нити разговора. Двое мужчин симпатизировали друг другу, хотя в НС их привели разные причины.
Стейнфельд обрёл в НС форму для отливки собственного идеализма; некоторые полагали, что идеализм этот уже перешёл в навязчивую манию. Пэрчейз же просто работал на Уитчера, основного спонсора затей Стейнфельда. Впрочем, нет, мысленно уточнил Стейнфельд, чуть передвинувшись за стойкой коктейль-бара ВольЗоны. Пэрчейз работал сам на себя. Это могло бы стать поводом для подозрений. Но не стало: Стейнфельд доверял ему больше, чем многим бойцам-смертникам НС.