Полное Затмение
Шрифт:
Как прилив сексуальной энергии, музыка захлестнула их и накрыла с головами, унеся опасения и враждебность. Так река прорывает дамбу. Группу аж тряхнуло от облегчения, Рикенгарп взял прогрессию громоподобных аккордов и возвысил голос над бэк-вокалом.
Мечтаешь за ночь сбросить акции? Ты прости себе мелкий грешок. Немножко чистой цепной реакции и симпатии на посошок. Ты говоришь, мало в том утешения, твою защиту размыла вода. Я не вижу в тебе удивления, что от меня было столько вреда. ДоМальчик-Мафусаил: интервью с Риком Рикенгарпом, из майского номера журнала Гитарист за 2037 год.
ГИТАРИСТ: Вы говорите о групповой динамике, но мне кажется, что вы имели в виду не то, что обычно понимают под словом динамика.
РИКЕНГАРП: Чтобы сколотить классную банду, надо просто найти друг друга, как случается в любви. В барах, клубах, ещё где-нибудь... Музыканты группы — всё равно что пять реагентов, которые вступают в сложную химическую реакцию. Если всё по прописи, как надо, аудитория тоже вовлекается в свою реакцию — социохимическую, да.
ГИТАРИСТ: А может, всё сводится к чистой психологии? То есть к вашей потребности органического единстве членов группы?
РИКЕНГАРП (после долгой паузы): Наверное, у меня и вправду есть какая-то потребность вроде этой. Мне нужно кому-то принадлежать. Я хочу сказать, что я не конформист, но, да, на определённом уровне мне требуется принадлежность. Рок-группы — как суррогатные семьи, у музыкантов обычно всё очень хреново с семьёй, потому банда заменяет им семью. Эти ребята мне нужны. В отрыве от них чувствую себя ребёнком, у которого убили маму, папу, братьев, сестёр...
И снова:
НЕТ НИЧЕГО СЛАЩЕ БОЛИ! Только боль в мире есть и была, если хочешь, детка, моей зачерпни, раз у него насосать не смогла. НЕТ НИЧЕГО СЛАЩЕ БОЛИ! В мире нет ничего, кроме боли, если хочешь, детка, моей зачерпни...Он скорее не пел, а орал, переходя на рык в конце каждой ноты, исполняя пренебрежительно да пошли вы все– волшебный трюк: мелодичный крик. Он видел, как распахиваются дверцы, за которыми таились истинные лица слушателей. Даже у минимоно, даже у нейтралов, у всех этих флэров, ребов, хаотичников, препов, ретров. Музыка объединила их, заставив отринуть субкультурные классификаторы. С него пот лил градом под жаркими софитами, он выжимал из гитары звуки натруженными пальцами, он чувствовал, как песня обретает форму в руках, точно Рикенгарп был скульптором, а музыка — его глиной, и казалось, что музыка напрямую попадает в усилители из его головы. Мозг, тело и пальцы стали элементами замкнутой на себя сверхпроводящей цепи. Частью себя он наблюдал за толпой, стремясь отыскать в ней ранее подмеченную хаотичиксу. Он немного расстроился, не найдя её, и поспешил напомнить себе: Ты радуйся, что её нет. Ты бы от неё живым не ушёл, она бы тебя на «синего босса» опять присадила.
Но потом он увидел
А пока что — фейерверк.
На последней руладе атмосфера в клубе так сгустилась и пропиталась электричеством, что, как однажды выразился Моз с мелодраматичным рокерским заплетом, проткни её ножом, и кровь потечёт. Дофамины, конопля и табачный дым, словно сговорившись с огнями сцены, придавали происходящему оттенок магической отстранённости от всего мира. С каждой переменой освещения в начале очередной песни, от красного к синему, потом к белому и сернисто-жёлтому, по залу прокатывалась волна эмоционального сопереживания. На сцене бушевала энергия, искавшая выхода, и Рикенгарп указывал ей этот выход — через свой громовой жезл марки Stratocaster.
А потом концерт закончился.
Рикенгарп выдал последние пять нот совсем один, словно гвоздями вбил кульминацию в воздух. Потом сошёл со сцены. Из зала нёсся рёв, но он его с трудом воспринимал. Обнаружил, что бредёт по белому грязному коридорчику с кирпластиковыми стенами. Затем оказался в раздевалке, не помня, как туда попал.
Ему почудилось, что граффити психоделически извиваются на стенах. Всё вокруг казалось более реальным, чем на самом деле. В ушах звенело, как у Квазимодо на колокольне. Он услышал шаги и обернулся, готовясь произнести то, что должен был сказать группе. Но вошла хаотичикса и с ней кто-то ещё, а за этим кем-то ещё появился третий чувак.
Кто-то ещё был худым парнем с каштановыми всклокоченными волосами. Вряд ли это дизайнерская причёска субкультуры, скорее само так получилось. В приоткрытом, немного обвисшем рту виднелся чёрный сгнивший резец. Крылья носа обветрены, на тыльных сторонах костлявых рук синие узелки вен. Третий — японец, маленький, кареглазый, непримечательный, с мягким выражением лица, но, кажется, настроенный дружелюбней, чем это обычно с ними бывает.
Худощавый европеоид носил армейскую куртку без нашивок и эмблем, светлые вытертые джинсы и теннисные кроссовки, подошвы которых явственно просили каши. Руки европейца нервно подрагивали, словно он что-то привык ими держать, а теперь этого предмета не стало. Инструмент? Кто его знает.
Японец был в ЯБлоке — сюрприз, сюрприз, — небесносинего цвета и чистеньком, словно только что с вешалки. В районе бедра намечалась шишка. Просунув правую руку через полурасстегнутую молнию, парень с лёгкостью мог бы коснуться этой шишки, и Рикенгарп уверился, что там пушка.
У всех троих имелась одна общая черта. А именно, они выглядели так, словно умирали с голоду.
Рикенгарп вздрогнул: на концерте он вспотел, а теперь тело остывало.
— Чоткоестряслось? — спросил он. Фраза слиплась во рту. Он смотрел мимо них. Ждал, пока появится его банда.
— Твоя банда за кулисами, — сказала хаотичикса. — Басист велел тебе передать... короче, он сказал Сжимувожопукам. — Рикенгарп невольно улыбнулся: под техниглиш Джулио она подделывалась талантливо. Скажи ему, чтоб волок свою жопу к нам.
Потом пьянящая дымка несколько рассеялась, и он услышал, что в зале вопят от восторга. Его вызывали на бис.
— Господи, меня на бис зовут, — произнёс он вслух. — Как же давно это было.
— С’шь, паря, — сказал худой, судя по акценту — британец или австралиец. — Я тя на Стоунхенджской тусовке пять лет назад видел. У тя тады второй хит х’шо пошёл.