Порхающая душа

Лесная Лидия

I. КУКЛЫ

Куколка из ситца

I

В воду он вошел по колена. Так приятна ногам загорелым вода! Называется она Маргарита или Елена, Разве может она на это смотреть без стыда? Стыд, это — первое женское дело, А любопытство — второе. Как же, чтоб девушка на него не поглядела, На этого смуглого героя? Спряталась скромница в частый осинник — И глаз отвести не может, — Уж очень вода в озере синяя, Уж очень золотая у него кожа. Вот бы посмотреть, как он будет плавать, Как нырнет, затаив дыханье! О пловце по всему селу идет слава, А даром село говорить не станет. И до чего стройные у него руки! Как березки на той елани. Дрожит стрела в ее натянутом луке — Вот-вот полетит и ранит. Вышел он мокрый на песчаный берег, Вытерся простыней мохнатой И, похожий на хищного, гибкого зверя, Идет мимо нее куда-то. Миг — и девушка перед ним. — В чем дело? — Глаза в глаза. Она не боится. — Вы молчите? А я думал, спросить меня хотела О чем-нибудь куколка из ситца. — Улыбнулся — и мимо. Как не бывало. Спокоен, чужд, далек, надменен. Вспыхнули гневом ее кораллы, Сверкнули в глазах красные тени. Невредим! Спокоен! Смеется! Вот как! И бежит она гневная, бурная на берег, Отвязывает от колышка чью-то лодку, Гремит цепью, чтоб гнев умерить. Невредим! Спокоен! Смеется! Вот как! Буйная, кружит на озере синем, Кружит, гневная, узкую лодку, То в камыш ее загонит, то в тину; Кружится,

как птица над редкой добычей, Добыча скользит, не дается. Костром золотым горит сердце девичье, А добыча смеется. На заре усталая к отчему дому Пришла и легла у порога, И снится ей голос еще незнакомый… Озеро… Осинник… Дорога… Утром отец седовласый будит: — Дочка, ты что не в постели? — Сонная, грезит о сладостном чуде: Стрела… Раненый… Озеро… Ели… И вся заалевшая на утреннем свете, Идет — глаза в тумане. Суждено ли врага сегодня встретить? И как он смеяться станет? И будут ли в смехе счастливые слезы От ласки стрелы звенящей, И руки, стройные, как молодые березы, Задрожат ли в зеленой чаще?

II

Жаркий вечер. Луна сквозь тучи. Ждут дождя не дождутся травы. Тетива напрягается все круче, круче, И руку толкает лукавый. Идет она, стройная, по зеленому косогору, — Вечером он темно-лиловый, — Идет, гадает: — Встречу ли скоро? Встречу ли когда-нибудь снова? А в тучах серебряные ломаются сучья, Вспыхивают золотые костры. Ах, эти июльские грозовые тучи — Смерть для нашей сестры! — Куда вы одна? Куда так поздно? Ее сердце покатилось в омут. Посмотрите, тучи какие грозные, Вам надо бы сидеть дома. Тетива напрягается круче, круче Стрела дрожит от гнева, Пылают золотые и серебряные сучья В полях звездного посева. Стрела запела и, как тонкое жало, В светлой тьме его глаз От жадной радости и тоски задрожала, Стрела в его сердце впилась. Что же, охотница, или стрел отравленных Не хватило для редкого зверя? Или ты богом охоты оставлена За то, что устала верить? Стоит твой лев пред тобой невредимый, И улыбка во тьме чуть алеет. Или удар скользнул куда-нибудь мимо? Или руке твоей надо быть злее? — Что же вы молчите? Разве вы немая? Она не глядит, не смеет, О чем он говорит — она не понимает. Что с нею? Стоит вся бледная, глаза в тумане. Бедная Маргарита-Елена! Он опять невредим, он опять не ранен, Он опять избежал плена. — Жаль, что немая, а мы бы поболтали, Я сегодня не очень занят. — Милая охотница, друга едва ли Найдешь во вражьем стане. Ты умница, что ему не сказала даже Простого прощального привета. Пусть он друзьям своим расскажет, Что ты как воин одета, Что на тебе стальная сверкает кольчуга, Что горят твои кованые латы, Что и он во вражьем стане не нашел друга, А ведь дрогнуть легко могла ты. Где же охотница? Смеется добыча — — Не во вторник? Ну что ж, значит в среду. Хочет девочка соблюсти все приличия И сделать потруднее победу. — Он один на косогоре, на темно-лиловом. Слышит охотница. — Где вы? — И одно маленькое, короткое слово На губах своих выжигает гневом. Разорвалось небо серебряной раной И захохотало над косогором, На котором люди ведут себя так странно, Забавляются таким вздором, И пообещало земле, что дождь сейчас хлынет, Смоет след человечьей отравы, И запахнут луга горькой полынью, И запахнут медом травы.

III

Июльские дни — голубые арки, И сквозь них золотой хоровод. Июльский полдень истомный, жаркий, А сердце у нее — лед. А щеки так бледны в пепельной раме, А плечи — поникшие ивы, А руки тянутся — куда — не знают сами, И так хочется быть счастливой. Пойти разве к озеру И зеленой тине Отдать усталое тело? И скажут, когда ее сердце совсем остынет, — Быть счастливой она хотела. Пойти разве ночью к лиловому косогору, Облить полынь слезами, Пойти, спросить у зеленого бора, — К кому руки тянутся сами. А если бы в город? Хоть в окно? Хоть тенью… Нет, где уж я — куколка из ситца, И город ничего, ничего не изменит, — Что может теперь измениться? Бродит девушка по смолистому бору, То у озера, то где-нибудь повыше, И солнцу не смешно, что от такого вздора Грудь ее часто дышит. Солнце ведет голубые арки От утра к заре вечерней И знает, что в бору и в нарядном парке Радость цветет среди терний. Июльские ночи — хрустальные карусели, — Кружат бедные головы, кружат, Пальмами сквозистыми серебрятся ели, Морем зеленеют лужи. Июльская полночь — влажное пламя, И губы у бедной сгорели, А руки тянутся, куда — не знают сами, И дрожит коралловое ожерелье. Пойти разве зарыться в медовые травы, Росы ночной напиться… И вдруг голос спокойный: — Куда вы? Куда вы, куколка из ситца? — И бледнеют на шее розовые кораллы, Но больше не никнут плечи, Гордые губы жарки и алы. — Смеешься? Погоди, отвечу! И, вдохновеннее майской соловьиной трели, Рвет упругие завязки И нагая, в одном коралловом ожерелье, — Лебедь древней сказки. На песке, чуть влажном от рос июля, Ее обнажившие ситцы, И спрашивает луна благоговейно: — «Могу ли, Смею ли тебе молиться?» Охотница! Он у ног твоих, Видишь, зверь ранен, Видишь, кровь на губах дрожащих, Видишь, смеяться он больше не станет, — Ему слезы меда слаще. Видишь, девушка, он песок ласкает, Он пьет росу и не может напиться. Она смеется: — Или я не такая, Или я не куколка из ситца? — Он молчит, он ресниц поднять не смеет, Он сказать ничего не может. И горят кораллы на ее шее. — Вы немой? Ну, что же? …………………………………… Долго русалки в ту ночь не спали, Пели, хороводы водили, Берег песчаный, смеясь, осыпали Лепестками болотных лилий.

IV

Рассвело — и погасла луна кровавая. Седовласый отец ищет дочку И видит: за камыш зацепился и плавает Обрывок белого платочка. _____________________________ А когда ее сердце совсем остыло Под тенью поникшей ивы, Сказали русалки, видевшие, что было: — Она хотела остаться счастливой.

Турухтан

Что может быть бесполезней, Как дарить рабу царство? От рабской болезни Не поможет это лекарство. _________________________________ Однажды в весеннее время, Когда и воробей казался павлином, Когда солнце издевалось над всеми, Выдавая за золото глину, Когда разные зайцы и утки, Даже те были коронованы маем, И короткими им казались сутки, — В чем мы их очень хорошо понимаем, В такой месяц весенний Случилось некое чудо, Которое вызвало обмен мнений И, конечно, женские пересуды… В саду стоял маленький домик И у него было три окошка, И жила в доме она, и кроме Нее жила кошка. Был час лунной ночи, Когда засыпают птицы, Когда ставят столько многоточий Полуопущенные ресницы. Когда в голосе дрожат струны, А на глазах слезы, Когда золотые руна Висят на каждой березе. Спала сирень белая, Дремала на балконе кошка, А она во тьму глядела, Сидя у открытого окошка, Глядела в глубь сада, Где было темно и влажно, И за чьей высокой оградой Было весьма и весьма неважно, — Скучно, пыльно, убого, — Был город, людьми набитый, Так называемый — уголок, богом Позабытый. И была «она» в этом месте Как некая редкая орхидея, Не было никого прелестней, Никто не сравнился бы с нею. Но в дни, когда даже турухтаны Летают под облаками в короне, Я ли упрекать ее стану За то, что в общем законе И ей захотелось быть

строчкой, Захотелось быть не одной, а в паре И в сладком бездумном угаре Над «и» поставить точку. Итак, она сидела И смотрела в темный сад И не было ей никакого дела До того, что о ней говорят. Она чего-то ожидала И, несомненно, надеялась на что-то, Хотя надежды было очень мало В тине провинциального болота. Луна. Сирень. Лягушки. Где-то вальс «Осенний сон». Вдруг она настораживает ушки: — Кто идет по саду? Он!.. Ах, как бьется бедное сердце… Кто идет по темному саду? Захлопнулись садовые дверцы… Желанный, не иди, не надо! Я чувствую смертельный холод, Дрожат мои колени… Арфы, гитары, виолы Поют о сладости преступлений… Остановись, пока не поздно, Раб, вспомни — я царица, Я в этой ночи звездной Маем коронованная птица. А ты? Кто ты? Ворон? Орел? Не урони в грязь корону! Приди… О, зачем ты пришел? Он сказал: — Я тебя не трону. Он медленно шел по песку, И хрустел песок под ногами, — Он нес свою тоску «Коронованной» даме. И он приблизился к ней, И поцеловал край платья, — И было стыдно даже луне От этого неполного объятья. И потом он ушел обратно И бережно унес тайну. Это все было так невероятно И казалось до того необычайным, Что даже луна покраснела От стыда за некоронованного турухтана, И было ее лунное тело В темном небе как рана. Скажу коротко: госпожа Чудесной пушистой кошки Пошла, от гнева дрожа, По песчаной влажной дорожке, И поглотили ароматы ночи Шелест легкого, как пена, платья… И рассыпались жемчуга многоточий В чьих-то слишком полных объятьях. Был ли это армейский поручик Или ее прихода дьякон?.. Кого весна коронует лучше? Всех одинаково. ___________________________________ И вот теперь задача: Кто получил царство, И что это такое значит — Принять бесполезное лекарство?

Кречет

I

На рассвете с ружьем по болотам бродила, Стреляла уток, о бекасах мечтала, И каждый неподстреленный ей казался милым, А подстреленных ей все казалось мало. В ту весну все птицы, которые прилетели, Были ее внимания и выстрела достойны, — Охотничий ли дух жил в ее теле, Или просто наскучили светские войны, Стало ли ее сердце вдруг жестоко И до крови и трепета смерти жадно, Или пресытила сладость виноградного сока И надоело быть куколкой всегда нарядной, — Кто разберется в этих экивоках, В лабиринтах причудливых Евина духа? Если она стала вдруг жестокой, Значит, укусила ее жестокости муха. Будем так думать, чтоб с пути не сбиться И не умолять Ариадну о путеводной нити. Итак, все мечты ее в ту пору — о птицах, И полная отставка любовной свите. Только паж был оставлен при ее особе, — Уж очень он был тих, и робок, и нежен, — В радости ли, в горе или в крайней злобе, А возврат к пажу все неизбежен.

II

Побродив по болотам до солнечного восхода, Утомившись до сладкой боли в коленях, Возвращалась домой эта дочь Нимврода И весь день проводила в блаженной лени. Подвесив гамак к двум старым вязам, Качалась тихонько, в траву бросив книжку, И, целясь в облако правым глазом, Думала: сбила бы, да высоко слишком. — И пока ветерок, шелестя, читал Блока, Который лежал на траве вниз обложкой, Она, опершись головой на локоть, Ела землянику круглой ложкой. Вечерняя заря опять наряжала Ее в сапоги и в охотничье кепи, И встречная баба усмешкой провожала Охотницу, быстро уходящую в степи. Но как ни полна была всегда ее сетка, А сердце успокоить все было нечем. Так хочется чего-нибудь, что очень редко: — Вот если бы орел… Или вот если бы — кречет! Сказала — и сердце тревогу забило: Кречет! С глазами, безмолвными, как омут… Все ей не нужно, все надоело, И в степи нехорошо и еще хуже дома. Ночью зажигает у зеркала свечи, Лежит на ковре, и без сна ей снится — Белый, нарядный, сверкающий кречет С глазами молчальника чудесная птица. Всех ласточек, жадная, умоляла помочь ей, Просила, скорбная от тоски и томленья, Кречета вызвать из страны полночной, И молилась об этом, падая на колени. Весну сменило грозовое лето. За летом настала оранжевая осень. Но не видят больше охотницу рассветы, Не слышат ее выстрелов верхушки сосен. Ей все не мило, все надоело, — (Дрожит пажье сердце, как хвост овечий!) — — Кречет, как сон невинности белый, Где ты, мой гордый, ясный кречет?

III

И однажды, как часто бывает на свете, Нелепая жажда нашла утоленье: Суровой и вьюжной зимы в расцвете Увидела она лучезарное явленье. Вызванный силой тоски необоримой, Он прилетел, вождь ее сновидений, И пронесся на пышных крыльях мимо Белой, пушистой, мягкой тенью. — Он здесь! И мигом за спиной двустволка, И бредет паж за нею следом — Туда, туда, к соснам и елкам, Туда, где ждет ее победа.

IV

Струятся мягко снежные хлопья, Устилают землю медвежьими коврами. Охотница в жадности радость топит. Победа близко, кречет не за горами. Сосны — в снегу, от солнца красном. Прыгают по веткам серебряные белки. Дочь Нимврода и Евы в упоении властном Слепа ко всему — все ничтожны, все мелки, Все — жалкие зверушки, пока он таится. Его еще нет, он где-то в сугробах… — Ах, белая, гордая, невиданная птица, Будь моей… и я буду твоей… «до гроба!» Только подумала, — а кречет на ветке Сидит, как в белом наряде витязь. Глаза у охотницы смехом заблестели: — Паж, стреляйте! Или вы боитесь? — Паж онемел. Так ждать — и что же? Так легко другому отдать добычу. Или она ждет, что к ногам ее сложит Кречет сам свой скипетр птичий? Она говорит: — Вот он, гордый кречет! Прилетел — и сидит. Глядит — и млеет. Давайте, сыграем в чет и нечет, Кто из нас раньше свернет ему шею!.. И выстрелил паж. И упал кречет. И приняла его кровь земля чужая. И сказал перед смертью: — Я так ждал нашей встречи… Женщина… я тебя… не уважаю.

Высокое(Мещанская повесть)

Это очень простая, обыкновенная история. И нет в ней никаких великих идей. Но когда в тоске или в горе я, Я ухожу подальше от домов и людей И читаю эту смешную короткую повесть, Которая как наша луна стара, И тогда понимаю, что правда, совесть — Людьми придуманная игра.

I

У окна сидела девушка, пряла белую пряжу, И мысли ее были замкнуты в тесный круг: Будет ли день, когда ей кто-нибудь скажет — — Здравствуй, мой единственный, верный друг. Она была одинока, как сосна на опушке, Вокруг которой выжжена даже трава. У нее были пяльцы и другие игрушки, И сердце, в котором жили высокие слова. От высоких слов до высокого дела Не так уж близко, как известно нам, Но подвига она искала и жертвы хотела, И случай представился сам. Однажды в одно из оконных стекол Раздался короткий и тихий стук. Это был он — желанный, сокол. И он сказал ей: — Здравствуй, друг. А после — исчез. Как не бывало. Но память о нем осталась с ней, И милое имя во снах оживало. Так прошло много длинных дней. И вот как-то подружка ей щебечет, Что сокол в поисках девушки смелой, У которой ясное сердце, не хрупкие плечи И которая путь к нему найти бы сумела, Которая не боялась бы ран и крови И которой он мог бы многое доверить. Если она примет ряд его условий, Для нее широко открыты его двери. Она знала, что к милому — одна дорога, — Только низко согнувшись по ней можно пройти, И знала, что таких было очень много, Которые возвращались с половины пути. Свод из густых и колючих веток Стелется тяжко до самой земли И тернистую дорогу закрывает от света, Она знала, что змеи там ползти не могли. Она знала, что раны покроют ноги, Что плечи кровью зальются вдруг, Она знала, что смерть там встречала многих, Но знала: сокол — ее светлый друг. Дружбе ли нежной бояться терний? Бояться трудных и долгих путей? Он поймет, что дружбы ее нет примерней, Что она не боится ни ран, ни смертей.