Последняя из рода. Скованные судьбой

Богачева Виктория

Она спасла его жизнь. Но она же его ослушалась. И напала на своего мужа и господина со спины. И даже не будь Мамору ее мужем и господином, Талила все равно атаковала безоружного человека в миг, когда он ее не видел. В миг, когда повернулся к ней затылком и не ожидания нападения. Когда оказал ей высочайшее доверие...

И она так поступила.

— Я… — начала Талила, но слова застряли у нее в горле. — Ты злишься?

Мамору глубоко вздохнул. Он мог бы потребовать покаяния, начать

разговор о долге и чести. Но он был жив благодаря ей — вот единственная истина.

— Я рад, что ты вернулась, — произнес он наконец, не сводя с нее взгляда.

Талила поежилась, и это тронуло его куда сильнее, чем он мог ожидать. Он вспомнил все те десятки раз, когда никто не видел ни ее трепета, ни ее смущения, а ведь случались с ней вещи и пострашнее. А теперь она стояла напротив него и не решалась подойти ближе, и тонула в горечи своей вины.

Неловкая тишина обвила их двоих, а вокруг продолжали кипеть лагерные дела: слышался звон оружия, вздохи лошадей и голоса самураев, радующихся удачному возвращению.

— Я должна сказать, — пробормотала она тихо, сжав ладони в кулаки.

Она наклонила голову и не сразу посмотрела ему в глаза.

— Я знаю, что ослушалась тебя. И понимаю, что сделала... Что набросилась на тебя со спины. Я знаю, что рисковала… твоей жизнью и своей. Но иначе я не могла.

Она вспомнила тот миг: его неподвижное тело, горячечный бред и ее отчаянное желание спасти ему жизнь. Тогда она действовала на грани — рискуя собой и им. Сейчас, глядя на него, почти восстановившегося, она ощутила прилив огромного облегчения, смешанного со страхом, что он может все-таки осудить ее за неповиновение.

И будет прав.

Мамору бросил короткий взгляд в сторону: на них уже косились самураи. Раздражение глухо заворчало в груди: ей следовало начать этот разговор в другом месте и в другое время. Когда они оказались бы наедине.

Но, наверное, она не могла.

Он повернулся к ней и увидел, что жена медленно опустилась на одно колено, склонив голову так, что прядь темных волос соскользнула на ее щеку.

— Прости меня, — тихо произнесла она, и голос ее дрогнул. — Я ослушалась тебя и готова принять любое наказание, которое ты посчитаешь нужным.

— Встань, — негромко и тотчас произнес Мамору.

Его голос, несмотря на внешнюю сдержанность, звучал мягче, чем она ожидала.

Талила ощутила, как дыхание сбилось. Мамору посмотрел на окружавших их самураев, которые незаметно отводили взгляды глаза, соблюдая приличия. Весь лагерь затаил дыхание. Затем он сделал шаг вперед и опустил ладонь на ее плечо.

Он бы заставил ее встать, если бы чувствовал силы.

— Поднимись, — повторил Мамору. — Никакого наказания не будет. Ты спасла мне жизнь. Это все, что я хочу помнить.

Она медленно выпрямилась, чувствуя, как облегчение наполняет грудь. Порыв ветра прошелся по лагерю, словно

сметая остатки напряжения. Самураи, до этого застывшие в почтительном молчании, наконец позволили себе выдохнуть и вернуться к делам, которыми должны были заниматься.

Мамору не ожидал, но Талила вновь заговорила с ним.

— Хорошо, что ты встал на ноги. Я рада, — голос ее слегка дрогнул, и она быстро кашлянула.

— Благодаря тебе, — сказал он чуть тише. — А теперь идем. Тебе нужно отдохнуть. Мне — тоже.

Они двинулись в сторону центрального костра, где полыхали бревна. Идти ему было больнее, чем когда он только покинул свой шатер, и каждый шаг давался Мамору с трудом. Талила шла рядом, не смея предложить помощь. Но ему все равно отчего-то казалось, что между ними теперь натянута невидимая нить. Очень тонкая, почти прозрачная, сотканная из зачатков доверия, благодарности, перемешанных с чувством вины. И непонятно откуда взявшейся нежности, о которой он предпочитал не задумываться.

Но он помнил, как внутри все перевернулось, когда Талила опустилась перед ним на колено прямо в снег.

Для него ничего уже и никогда не будет, как прежде.

Глава 16

Приглушенные голоса разбудили ее посреди ночи. Талила открыла глаза и не сразу вспомнила, где находится. Бросила быстрый взгляд на футон напротив себя: пуст. Мамору в шатре не было. Как не было и его теплого плаща. Перехватив рукоять меча, с которым теперь не расставалась, она скользнула к пологу и замерла, затаив дыхание.

— Мы больше никогда не станем об этом говорить. Это измена, — голос Мамору прозвучал жесте, чем она когда-либо слышала.

И уже через мгновение полог колыхнулся, и ее он вошел в шатер. Талила успела отодвинуться на футон, но не успела притвориться спящей.

— С кем ты говорил? — спросила она, посмотрев на раздраженного Мамору.

Вечером накануне она ушла в шатер рано, оставив мужа и его полководцев наедине. И сейчас он выглядел так, словно еще не ложился.

— Это неважно, — отмахнулся Мамору и тяжело опустился на футон.

Она заметила испарину на висках и на лбу, которую он поспешно смахнул тыльной стороной ладони, и почувствовала исходившую от него злость.

— О какой измене шла речь? — но Талила не собиралась сдаваться.

Мамору бросил на нее выразительный взгляд и промолчал. Неловким движением он скинул плащ на футон: было видно, что шевелить спиной и плечами ему очень больно.

— Об измене, за которую казнят, — нехотя, после долгой паузы все же ответил он.

Талила почувствовала, как на плечах и загривке проступили мурашки. Это ведь относилось и к ней. Она выжгла его печать... Смутное беспокойство охватило ее, и в животе внутренности свернулись в тугой узел.