Потерянная, обретенная
Шрифт:
Об этом мы узнаем из экстренных выпусков газет. А пока я быстро иду вниз по улице Гонто-Бирон и сажусь на скамейку на бульваре, напротив витрины бутика, откуда давеча появились две прекрасные дамы в таких нарядах, которые мне и самой хотелось бы носить. Холщовые юбки, блузы с матросским воротником, легкие куртки, бижутерия… Дверной колокольчик не умолкает, в бутик то и дело проскальзывают женщины – дела владелицы идут в гору. Я сижу, замерев, словно статуя. Не знаю, сколько времени проходит. Минуты становятся часами. И вот я вижу, как дверь бутика распахивается и появляется девушка. Она направляется ко мне.
– Вы плохо себя чувствуете? С вами что-то случилось?
Я мотаю головой.
– Ой, но вы такая бледная! – с жалостью восклицает девушка. –
Она берет меня за руку.
– Пойдемте. Мадмуазель просила привести вас. Меня зовут Луиза, а вас?
Я называю свое имя. И не сопротивляясь иду за ней. От волнения я ничего не вижу, все погружено в радужный туман, словно отгорожено от меня разноцветным витражом. Луиза пропускает меня в двери и говорит кому-то:
– Это Катрин, мадмуазель.
Я заставляю себя сосредоточиться. И вижу черные с золотом ширмы, а на них – птиц и цветы. А еще вижу хрупкую молодую женщину возле окна.
– Катрин, – говорит она чуть хрипловатым, но мелодичным голосом, так похожим на мой. – Что ж, присаживайтесь.
Я сажусь на самый краешек стула и вспоминаю, как в такой же цветущий день сестра Агнесса позвала меня в свой кабинет, чтобы поговорить о тайне моего рождения. Она тоже курила, а я так же сидела на краю стула… Но до чего эта роскошная комната далека от той монастырской кельи, до чего непохожа эта элегантная дама на сестру Агнессу с ее длинным желтым лицом и торчащими зубами!
– Может быть, я ошибаюсь, Катрин, но мне кажется, что вы меня преследуете. Мы знакомы?
Я верчу головой. Вряд ли тот факт, что эта женщина произвела меня на свет, может считаться знакомством. Ведь нас даже не представили друг другу. Тем более что у меня нет никаких доказательств, кроме собственных мистических озарений. Она сочтет меня сумасшедшей.
– Вы хотите о чем-то попросить? – продолжает мадмуазель. – Может быть, вы попали в беду? Не замешан ли тут кто-то из наших общих знакомых? Может быть, вам нужны деньги?
Я понимаю, что она имеет в виду. Я все-таки посещала курсы.
– Спасибо, нет, – говорю я и вижу, что мадмуазель приподнимает брови.
– Так в чем же дело?
Она теряет терпение.
– Не кажется ли вам… – начинаю я, готовая к тому, что на первых же словах она оборвет меня и выгонит прочь. – Не кажется ли вам, что между нами есть некоторое сходство?
Прежде чем она успевает ответить, я киваю на зеркало в простенке между окнами. Мы подходим к нему одновременно и встаем плечом к плечу. Она чуть выше меня. У нее лучше осанка. Но сходство несомненно. Чтобы сделать его еще более определенным, я убираю волосы за уши. У нас один и тот же овал лица, линия рта, упрямо выпяченный подбородок, темные глаза. Разница лишь в выражении. Несмотря на волнение, она выглядит очень уверенной в себе. А я выгляжу напуганной.
– Меня зовут Катрин Бонёр. Моя мать – девица Габриэль Бонёр. Во всяком случае, так она назвалась. Отец неизвестен. Я родилась в клинике города Рубе. Мне пятнадцать лет.
– Этого не может быть, – говорит мадмуазель Шанель. – Этого не было. Вы хитрая мошенница. Откуда вы получили эту информацию?
Я не возражаю. Зачем? Она имеет право реагировать именно так.
– Она явилась вместе с сестрой. Шел сильный дождь. Детей было двое. Они родились бездыханными. Стремительные роды – так это называется. Мальчик умер. Девочка выжила. Но мать ушла из клиники раньше, чем успела это узнать. Ее искали, но не нашли – вероятно, она указала вымышленную фамилию. Я узнала об этом от сестры Агнессы. Меня вырастили сестры-викентианки. Вы можете навести у них справки.
Как будто кто-то невидимый и всемогущий меняет выражения наших лиц. Забирает растерянность и страх с моего и отдает ей. А мне достается уверенность.
– Вас зовут Габриэль? – спрашиваю я. – У меня была статуэтка архангела Габриэля. Он был единственной моей игрушкой. Я обожала его. Все время целовала. Вы похожи на него. Только у него было доброе лицо.
Она вздрагивает всем телом, словно я дала ей пощечину.
И
– Мне пора. Спасибо за гостеприимство.
Я иду к дверям, но она окликает меня.
– Катрин! Вы… Вам, может быть, нужны деньги?
Я издаю смешок, который не нравится мне самой. Это истерический смех. Нужно уходить как можно скорее, иначе я разрыдаюсь.
– Мы уже говорили об этом. Благодарю вас. Я ни в чем не нуждаюсь.
Берусь за ручку двери. Она снова окликает меня.
– Где вы живете?
Нужно солгать, проносится у меня мысль. Но вот беда, совершенно ничего не приходит в голову. К тому же я не знаю названий здешних отелей – только «Ройяль», который для меня слишком шикарен, и «Нормандия», в которой живет она. Так что я говорю правду. Ах, это уже неважно.
Я не нужна ей. Она никогда не сможет меня полюбить. Она никогда не придет.
Она приходит на следующее утро. Рано – я еще не встала. Рене причесывается у зеркала и рассуждает о том, как глупы мужчины. Ну можно ли так волноваться из-за того, что где-то в варварской стране застрелили принца! Слов нет, принца жалко, он, судя по фотографиям, был очень мил. Но это, право же, чересчур!
Издалека я слышу голосок нашей хозяйки, он приближается, журчит так сладостно, ну прямо как птичья трель.
– Как же, как же, такие милые девушки, и сразу видно, что порядочные, гости у них бывают только из самого высшего общества, то есть, я хочу сказать…
– Довольно, – решительно, но мягко говорит ей мадмуазель. – Эта дверь?
Она стоит на пороге, озаренная лучами солнца. Ее белый костюм сияет. Шляпка закрыла половину лица. Я вижу, что ее руки слегка дрожат. Она не видит меня – только стоящую у окна Рене.
– Вы… – лепечет та. – Что…
– Я хотела бы видеть Катрин, – говорит моя мать.
Рене указывает на меня. Шанель поворачивается. За ее спиной Рене выскальзывает из комнаты, прихватив с гвоздя свою шляпку. Такая робость ей не свойственна. Впрочем, я ее понимаю.
Мать присаживается на край моей постели. Сколько раз я об этом мечтала! На узкой приютской койке я часто закрывала глаза и начинала фантазировать. Придумывала себе уютный дом, неизменного друга рядом – моего братишку, и марципановые фрукты, и мамины пальцы, исколотые шитьем… Я уходила в этот мир дальше и дальше, и бог весть как смогла вернуться, чтобы нормально жить. Нормально? Да что же в этом нормального? Я всегда жила за казенный счет, воспитывалась из милосердия и по обязанности. Но теперь я стала самостоятельной, не пройдет и года, как я смогу зарабатывать и ни от кого не зависеть!
Она не нужна мне. Слишком поздно. Если б она была бедна и несчастна, я бы обняла ее и стала ей помогать, трудиться ради нее и вместе с ней. Но она богата. Эта прекрасная женщина в белом кашемировом костюме, этот кабинет, поразивший меня утонченностью обстановки, сверкающие буквы вывески отеля «Нормандия», сверкающий автомобиль…
Прежде чем я успеваю додумать до конца свои злые мысли, она порывисто обнимает меня.
Я ожидаю этого еще меньше, чем того, что она спляшет канкан – прямо здесь, в узком солнечном луче, в еще более узком промежутке между кроватями, между окном и дверью, между любовью и ненавистью…
Викентианки говорили, что я никогда не плакала. Может быть, они правы, иначе откуда бы взялось во мне столько слез, которыми я сейчас поливаю шелковую блузку мадмуазель?
– Девочка моя, мой бедный Вороненок, – шепчет она. – Как это могло произойти? Почему это произошло с нами?Мне нечего ей ответить. Ласковое прозвище, когда-то придуманное или угаданное мною, вызывает целый поток слез. Я просто держусь за лацканы ее жилета. Ее бутоньерка щекочет мне распухший нос. Ее руки гладят мою голову. От нее пахнет табаком и душистым горошком. Ее слезы падают мне на щеки и смешиваются с моими.
– Я обидела тебя вчера, – говорит она, когда буря чувств идет на спад. – Но ты должна понять мое недоверие… Я многое должна рассказать тебе, очень многое.
Я соглашаюсь. У нас масса тем для разговоров. И полно времени – все время мира.