Потерянная, обретенная
Шрифт:
Мы обе были хороши – невыносимые упрямицы. Я собиралась уехать в чем была, со своим жалким чемоданишкой, в платье, уже порядком пострадавшем из-за моих занятий в госпитале, и шляпке с перышком. Но Шанель сама упаковала мне чемодан, большой чемодан из желтой кожи, и купила билеты в первый класс.
– Не отказывайся, прошу тебя, – сказала она, поймав мой взгляд. – Позволь мне сделать это.
Я не стала отказываться, хотя моя гордыня бунтовала.
И уехала.
Какой холодной, какой неприютной показалась мне моя комната без Рене! Шел дождь, в углу появилась протечка. Мне некуда было носить наряды, которые я надевала в Довилле. Но, раскрыв чемодан, я убедилась, что мать своим практическим умом поняла это раньше меня. Там были удобные, надежные вещи, которые вполне можно носить на учебу, да и вообще куда угодно. Одна из них поразила мое воображение: это был плащ-дождевик из непромокаемой ткани, ярко-желтой, словно курортное солнце. Я набросила плащ, не вдевая руки в рукава, – желтый цвет шел моим темным волосам и глазам, Шанель нарочно выбрала его для меня. Сердце дрогнуло, и я заплакала, сидя возле чемодана, распахнувшего пасть, словно бегемот.
– Мама,
И еще кое-что нашла я в кармашке чемодана. Это была чековая книжка, каждый листочек которой был подписан именем Шанель. Она давала мне понять, что все ее деньги – мои деньги. Но я не собиралась принимать этот дар. Взять их, тратить их означало перестать быть самостоятельной личностью со своими делами, мечтами и устремлениями и посвятить себя одному – роли дочери Шанель.
К тому же дочери, которую она не могла или не желала открыто признать.
И я не вырвала из чековой книжки ни одного листочка, хотя у меня было плохо с наличными. Но много ли мне одной нужно? Потом все изменилось, когда в ноябре возвратилась Рене. Впрочем, возвратилась – не то слово, она приехала на время, по делам Шанель.
За это короткое время Рене очень изменилась. Теперь она стала словно бы старше, серьезнее. Разумеется, она забросила свои перегруженные отделкой шляпы и платья и была в наряде покроя Шанель. И, конечно же, была без ума от моей матери.
– Что у вас произошло? – набросилась она на меня, едва переступив порог. – Почему ты уехала? Подумать только! Так хотела найти кого-нибудь из своих родных – и вдруг вот так просто уезжаешь, живешь в этой гадкой комнатушке, питаешься черт знает чем…
– Мои родственники – одно дело, а я – другое. Их деньги мне не принадлежат и меня не касаются.
– Я не предлагаю, чтобы ты села Мадмуазель на шею. Но она ведь могла помочь тебе, устроить в своем деле!
– А если оно мне не нравится?
– Не нравится? – Рене опустилась прямо на свой чемодан. – Как это может не нравиться? Катрин, что ты говоришь? Помнишь, как мы встретились в первый раз? Ты сидела в мастерской и рассматривала модные журналы. У тебя было такое выражение лица, словно ты чудо Господне увидела. Помнишь, как мы шатались по Рубе и «покупали» себе все, что видели в витринах? Ты выбирала самые лучшие и дорогие вещи… Что ты молчишь? Отвечай же что-нибудь!
– Да, мне нравилось смотреть модные журналы. И я люблю красивые платья. И рассматривать витрины. Но это не моя жизнь, Рене! Это то, что украшает ее, делает веселее, ярче, приятнее. Только я не хотела бы, чтобы это стало моей жизнью, как не хотела бы все время питаться одним шоколадом. Шоколадная конфета хороша на десерт. Но если все время питаться шоколадом, он очень скоро надоест.
Рене покивала головой. Кажется, она не только повзрослела, но и очень поумнела. Того, что прозвучало потом, я не ожидала услышать от Рене, от моей хохотушки и болтушки Рене:
– Ты можешь не питаться шоколадом на завтрак, обед и ужин, но ты должна уважать тех людей, которые делают шоколад.
Это были настоящие, хорошие слова, и они проникли мне в самую душу.
– Где она сейчас? – спросила я после короткого молчания.
– Мадмуазель? – переспросила Рене, словно до того мы говорили о перелетных птицах или об угольных шахтах. – Она приехала. На улице Камбон. У нее квартира над магазином. Знаешь, ее дружок все еще не возвращался. Она такая грустная, ужас. Ты лучше сходи к ней, прямо сейчас.
Уж конечно, меня не пришлось просить дважды.
Шанель была в бутике одна. Прежде чем войти, я помедлила у дверей. Сквозь тонкие белые шторы я видела ее силуэт, он казался каким-то изломанным. Я дрогнула, но вошла.
– Мама!
Она раскрыла мне свои объятия. Мы некоторое время постояли, тесно и неудобно обнявшись. Потом она сказала:
– Прости меня, Вороненок. Я не должна была держать тебя в клетке. Воронят ведь нельзя держать в клетке, верно?
– Думаю, можно. Но толку от этого мало. В клетках держат птиц, которые красиво поют. Или тех, у которых красивые перья. Какой толк от вороненка?
– Ты самая красивая на свете, Вороненок. И у тебя чудесный голосок. Но я все равно не буду держать тебя в неволе. Ты свободна. Ты можешь заниматься, чем угодно. Только всегда помни, что у тебя есть я, и не забывай прибегать к моей помощи, когда она тебе понадобится. И позволь мне делать то же самое…
Если бы дело происходило в романе – в одном из тех дешевых бульварных романов в мягкой обложке, которые обожала читать моя мать, – мне осталось бы только написать: и с тех пор они жили долго и счастливо. А потом одно слово: конец. Но это был не конец. Жизнь продолжалась. И если она была, безусловно, долгой, то уж безусловно счастливой ее не назвал бы никто.
Идиллии не наступило. Мы были слишком похожи. У нас обеих были сложные характеры. Мы обе были преданы своему делу…
В конце концов, мы любили одного и того же человека.
Поймите меня правильно: он был первым мужчиной, которого я встретила в жизни. О, конечно, я видела на улицах грязных парижских мальчишек, словно стайка воробьев, перепархивавших с мостовой на мостовую. Многие из них были развращены и кричали мне вслед гадости. Я видела профессоров в колледже – они не обращали на учащихся внимания и держались нарочито отстраненно. Я говорила с кавалерами Рене – они смотрели на меня как на девчонку, на досадную помеху их шашням, а порой украдкой щипали. Артур был первым, кто заставил мое сердце забиться быстрее, он был красив, любезен, уверен в себе, он был джентльмен. И его любила Шанель – разве этого недостаточно для того, чтобы тоже полюбить его?
Недоступный, желанный, чужой – он был на фронте, откуда приходили все более страшные вести. Еще в госпитале, всматриваясь в лица раненых офицеров, я начала за него бояться. Какие страшные раны! Какие чудовищные муки! Что, если и он…
Но нет. Артур Кэйпел был умен и образован. Кроме того, этот англичанин блестяще владел тем, что у нас во Франции называется «умением жить».
Мое первое Рождество в кругу семьи прошло не так уж весело, но куда веселее, чем прошлое, когда мы с Рене просто поужинали жареными каштанами и подарили друг другу по паре чулок. Теперь Рене была в Довилле, но, по крайней мере, вне опасности. Над Парижем летали германские цеппелины. Все боялись бомбежек, сидели без света. Отменялись спектакли, закрывались танцевальные залы. К тому же стало плохо с отоплением – почти все угольные шахты остались на территориях, занятых Германией. Многие дамы проводили мужей и возлюбленных на фронт, и им было не до веселья. Подруга моей матери Эмильен Алансон, дама полусвета, модель Тулуз-Лотрека, оплакивала своего любовника. Бравый кавалерист не отсиживался при маршальской ставке, он пал на поле боя. Оглушенные страхом, испуганные за свое будущее, парижанки не торопились покупать новые платья и донашивали старые. Поэтому мать была не очень-то весела. Она больше обыкновенного курила и явно удивилась, когда я предложила ей сходить вместе к рождественской службе.
– Зачем?
Для женщины, получившей воспитание в монастыре, она была на удивление мало религиозна. И, кажется, никогда не переступала порога храма. Я не спрашивала, верит ли она в бога, считая это ее личным делом, но от меня не укрылось, что она с насмешкой реагирует на любую возможность вторжения потустороннего в нашу жизнь.
– Ты же хочешь стать доктором, неужели ты веришь во все эти сказки? – как-то обронила она.
Верю? Такого вопроса передо мной вообще не стояло. Верить можно в то, что нельзя проверить. А я проверяла, и не раз. Иначе откуда бы я знала, что у меня был брат? Что у меня есть брат ! Как бы я смогла найти ее?
Правда, мать не раз уверяла, что это она нашла меня. Ведь именно она пришла в то утро в «Прилив». Но я знала – все иначе. Провидение вело нас друг к другу. Мы должны были быть рядом, как нам и суждено.
Ничего этого я говорить матери не стала. Все мистическое она встречала едкой насмешкой. Тогда я просто предложила нарядить елку. И она опять спросила:
– Зачем?
У нее не было детей. Ей не приходилось наряжать елку. Тем не менее она согласилась.
– А ты поставишь свой башмачок у камина, Вороненок? Не забудь его начистить, а то Пер Ноэль положит туда уголь или розгу!
Как же я любила, когда у нее было хорошее настроение, когда она смеялась и шутила!
– И ты поставь свой башмачок у камина, – сказала я. – Вдруг Ноэль принесет кое-что и для тебя?
Что я могла подарить ей? Артур Кэйпел дарил ей настоящие драгоценности. Но у меня не было денег на бриллианты, да она их почти и не носила. Даже вечерами она не надевала драгоценностей. Я понимала ее выбор: она не желала выглядеть дамой из нуворишей, разодетой выскочкой, из грязи в князи.
В галерее Лафайет я купила ожерелье из поддельного жемчуга, самого крупного, какой смогла найти, в несколько рядов. Молоденькие продавщицы украдкой юмористически переглядывались, заворачивая мою покупку. Вероятно, подумали, что небогатая провинциалка решила осчастливить себя перед Рождеством фальшивыми драгоценностями. Или они имели в виду что-то другое? В огромных зеркалах галереи Лафайет я увидела кое-что новое. Признаться, я сама немного удивилась. В моей маленькой квартирке было только одно зеркало в двери шкафа, темное, с растрескавшейся амальгамой, мудрено в нем было как следует изучить свою внешность. А тут, увидев себя при свете дня, я поняла, что не выгляжу больше провинциальной девочкой в приютском платье и стоптанных башмаках. Передо мной стояла, несомненно, парижанка, одетая по последней экстравагантной моде, раскрепощающей женщину. И если эта девушка выглядела слишком серьезной для своих лет, то ни робкой, ни неуверенной ее уж точно назвать было нельзя!
Я больше не была испуганной, никому не нужной сироткой. У меня было любимое дело. И у меня была семья. Мать. Пусть мы порой не понимали друг друга, но разве в других семьях всё и всегда складывается гладко?
Ей очень понравился мой подарок. Она с удовольствием прикладывала крупные бусы к своей блузке.
– Ты похожа на меня, Вороненок! Тебе приходят в голову поразительные идеи!
Мне же Пер Ноэль принес набор щегольских чемоданов из желтой кожи. Я поняла это и как намек, и как предсказание – впереди меня ждала жизнь, полная странствий…Глава 12
Помимо колледжа я посещала акушерские курсы и присутствовала при родах в больницах, в том числе в больнице викентианок, где разрешались от бремени бедные женщины. Они не могли позволить себе вызвать повитуху на дом, а в больнице им помогали даром, из милосердия. Помню одну многодетную мамашу, огромную, как гора, которая явилась в приемный покой с двумя близнецами, чистенькими, но шкодливыми мальчишками лет трех.
– Не могу оставить их одних, – оправдалась она. – Дома эти чертенята устраивают настоящий ад. Давеча Пьер так толкнул Жака, что тот свалился в очаг и едва не поджарился заживо, и оба хохотали, словно умалишенные!
В обществе посторонних, впрочем, близнецы не проявляли своих демонических наклонностей и смирно сидели на длинной скамье, жуя лакричные конфеты. Но, по крайней мере, стало ясно, от кого они унаследовали свой буйный и веселый нрав: увидев меня возле своего ложа, их мать расхохоталась.
– И эта пигалица будет принимать у меня роды?
Пожалуй, это и в самом деле было смешно: дюжая роженица была больше меня, по крайней мере, в четыре раза. Ее передник я могла бы носить как плащ. Она так смеялась, что не заметила, как младенец выскользнул из нее и немедленно зашелся воплем, в котором, казалось, тоже слышался смех.