Потерянная, обретенная

Шанель Катрин

– Ну и ну! – удивлялась мамаша, держа на руках уже обмытого и запеленутого младенца. – Так легко мне не давался ни один ребенок! Это удивительно, мадмуазель. Вы прекрасная акушерка!

Конечно, тут дело было вовсе не в моем умении содействовать родоразрешению, а в том, что дорожка была уже проторена. Но моя репутация укреплялась. Я была на хорошем счету в основном благодаря своим очень тонким и чувствительным рукам, которыми могла исправить в родах неправильное положение плода. К тому же я оказалась вовсе не слабой – мне хватало сил и на то, чтобы применить щипцы. Практика, которую мне обещали в одной из клиник – первой из всех курсисток! – лучше всего говорила о моих успехах.

К сожалению, мать мало меня понимала.

– О,

конечно, дорогая, женщина – это свято, тайна рождения прекрасна… Но неужели тебе нравится, когда твои руки по локоть в крови, во всей этой слизи?

Мне нечего было ей ответить. Мы с ней сходились лишь в одном: корсет, это уродливое изобретение прошлого, должен быть совершенно изъят из повседневного обихода женщины. Я насмотрелась на изуродованных младенцев, появляющихся на свет из деформированных утроб модниц. На этих уродливых мучеников мог полюбоваться каждый желающий, посетив анатомический музей.

– Да! – сказала Шанель, когда я поведала ей об этих несчастных заспиртованных обитателях музея. – Представь, еще когда я была девочкой, мне рассказали историю одной крестьянки. Она была беременна и пыталась свою беременность утаить. И так затягивалась, что ребенок родился ужасным уродом. К ней пришли люди из бродячего цирка и дали за уродца большие деньги. Тогда она наладила производство цирковых уродцев: нарочно беременела и затягивала живот корсетом. Причем вскоре научилась придавать плоду самые разные формы: один был похож на краба, другой на ящерицу, и всех их покупали циркачи.

– Это рассказ Ги де Мопассана, – сказала я, пытаясь скрыть улыбку. – Он называется «Мать уродов».

– Ты читаешь Мопассана? – только и спросила она.

– Да, – ответила я.

Я ходила в публичную библиотеку недалеко от дома. Забегала туда по дороге домой и выбирала себе три книги, которые проглатывала за неделю. Не помню, чтобы мама заинтересовалась хотя бы одной из них, но некоторые иногда перелистывала. Впрочем, вскоре я услышала, как она, беседуя с важной клиенткой, сказала:

– Читали ли вы дивную новеллу Мопассана «Мать уродов»? Там сказано все, что я думаю о корсетах! Да-да, даже о современных, о тех, что якобы полезны для здоровья.

В этом была она вся. Шанель впитывала информацию как губка, и все у нее шло в дело, все она могла применить. Знания и опыт, которые у других лежали бы мертвым грузом, она способна была обращать себе на пользу. Она все старалась обратить себе на пользу…

Весной вернулся Артур. Он получил какую-то важную должность при английском правительстве и выглядел совершенно счастливым, как мальчишка, которому купили леденец. Артур старался скрывать свою радость, но мне в нем импонировало именно это: он был ребенком с живыми непосредственными реакциями, с открытой и ясной душой. Но он также мог быть жестоким, капризным и эгоистичным…

Кэйпел сказал нам, чтобы мы собирали вещи, и мама заметила:

– Видишь, Вороненок, тебе пригодятся твои новые чемоданы.

Кэйпел хотел отвезти нас на курорт в Биарриц, где в этот момент собрались сливки общества. Там не слышны были раскаты орудий, в небе не реяли вражеские цеппелины и аэропланы. Там в ресторанах подавали устриц во льду и фиалковое шампанское. Там были открыты дансинги, где томные дамы и бледные от кокаина альфонсы танцевали вошедшее в моду аргентинское танго.

– Я не поеду, – сказала я матери. – У меня практика. Мне нельзя запускать учебу.

– Я устрою тебе замечательную практику в Биаррице, – пообещала она. – Там много санаториев, ты вполне сможешь устроиться.

– Вряд ли там будут роды. Скорее всего, гастрит и истерия…

– Неужели тебе не хочется погулять по морскому берегу? Развеяться? Девушки в твоем возрасте должны быть более падкими на развлечения!

Сама-то она не собиралась там развлекаться. О, нет. Танцы и пикники были только предлогом для знакомства с богатой публикой, поиска

новых клиентов и открытия еще одного бутика, приносящего доход. У меня же была надежда, что, пока Шанель будет заниматься своими делами, я смогу подольше побыть рядом с Артуром. Пусть он относится ко мне как к ребенку, пусть подшучивает надо мной и прогоняет играть в волан с детьми, но…

Благоразумие взяло верх. Я осталась. Осталась, рискуя вызвать недовольство обожаемой матери. Но разве не чувствовала и она некоторое облегчение? Ей не пришлось больше быть матерью взрослой, самостоятельной девушки, пусть и не признанной ею публично. Она осталась самой собой – Мадмуазель, тонкой девочкой Коко, прелестным мотыльком! Впрочем, весьма практичным и деловитым мотыльком.

Антуанетт, приехав в Париж, рассказала, что мои предсказания оправдались. Шанель открыла бутик, и успех был оглушительным. Ее буквально осаждали богатые испанские аристократки, которых не интересовали ужасы войны. Они не знали и не хотели знать ничего о том, какие разрушения происходят в человеке, попавшем под вихревый пулеметный огонь, как валятся целые дивизии, отравленные чесночно воняющим ипритом, как солдат, вдохнувший фосген, захлебывается собственными легкими… Некоторые из этих пышных дам были представлены ко двору испанского короля, другие были просто богатыми выскочками из баскской провинции, чьи мужья нажили себе состояние на железорудных шахтах, которыми нашпигована эта благословенная земля. Но все они желали одеться по последней парижской моде, и как можно скорее!

Шанель наняла шестьдесят мастериц, но вскоре они были совершенно измотаны обрушившейся на бутик лавиной заказов. Мать подключила к требованиям Биаррица и парижский бутик. Она металась между Парижем и курортом, а мы наблюдали, и, наконец, ей это надоело.

Я очень привязалась к тетушке Антуанетт. С Адриенн мы были не так близки. Она казалась такой светской, такой блестящей. Я ее побаивалась, хотя однажды она со смехом рассказала, как они вместе с матерью выступали в кафешантане гарнизонного городка Мулен.

– Там был расквартирован десятый конный полк. Офицеры хотели развлечений, а нам позарез нужны были деньги – в магазине платили так ничтожно мало! Мы с Габриэль были хорошенькими и, кроме того, порядочными девушками, что приятно освежало господ офицеров, утомившихся несколько вульгарным шармом ш… Тех девушек, с которыми им приходилось водить знакомство. Этим надо было воспользоваться, и мы решили петь. Ну пела же Габриэль в монастырском хоре! Офицеры нас поддержали и пообещали аплодировать, пока напрочь не отобьют ладони. В какой-то момент Габриэль попыталась было отказаться, но поздно. И вот мы тащимся в кафешантан «Ротонда» и прямо идем к директору. Это был толстяк Шабассьер. Он посмотрел на нас, точно видел в первый раз, точно мы не торчали в его заведении почти каждый день! И сказал: хм-м… обошел нас кругом, и опять: хм-м… А потом: ну, исполните что-нибудь. От неожиданности Габриэль затянула какой-то католический гимн, Шабассьер немедленно закашлялся и кашлял до тех пор, пока ему не принесли из бара здоровенную рюмку кальвадоса. На самом деле он знал, что у нас есть поклонники, что офицеры будут приходить на «веселых сестричек», и согласился. И вот мы поем! Сразу выяснилось, что открывать рот в хоре и петь на сцене, где надо и чтобы зал тебя слышал, и чтобы глазам господ офицеров было на что посмотреть, – вовсе не одно и то же. В первый вечер мы сбились с ног, а спели-то всего четыре песенки. Но имели успех. Одна была про дамочку, потерявшую своего песика Коко, который всегда был ей предан, а вот муж дамочки изменял ей на каждом шагу. Нас вызывали на бис, накидали полную шляпку купюр, и в течение вечера то и дело начинали вопить: «Коко! Коко!» Так к сестренке и привязалась эта кличка. Ты смотри, не зови ее так. Она не любит этого, но вынуждена держать марку, коль уж это прозвище намертво к ней приклеилось.