Потоп

Сенкевич Генрик

У ксендза Кордецкого слезы были в глазах, а пан Чарнецкий проговорил:

— И о менее важных подвигах пишут в истории. Если Господь Бог продлит мою жизнь, всякий раз, когда будут спрашивать меня, был ли среди нас солдат, равный древним героям, я буду отвечать: «Его звали Бабинич».

— Его звали не Бабинич, — ответил ксендз Кордецкий.

— Как — не Бабинич?

— Я давно уже знал его настоящее имя, но под тайной исповеди… И только когда он уходил взрывать орудие, он сказал мне: «Если я погибну, пусть люди знают, кто я; пусть добрая слава

покроет мое имя и искупит прежние грехи». Он ушел, погиб, и теперь я могу вам сказать: это был Кмициц.

— Знаменитый литовский Кмициц! — крикнул, схватив себя за голову, пан Чарнецкий.

— Да. Так милость Господня изменяет сердца.

— Господи боже! Теперь я понимаю, что именно он мог решиться на такое дело. Теперь я понимаю, откуда в этом человеке была такая удаль, такая отвага, что с ним никто не мог равняться. Кмициц! Страшный Кмициц, которого славит вся Литва!

— Иначе славить будет его теперь не только Литва, но и вся Речь Посполитая.

— Он первый предупредил нас относительно Вжещовича!

— Благодаря ему мы вовремя закрыли ворота и сделали все приготовления!

— Он убил первого шведа из лука!

— А сколько он перебил из пушки! А кто убил де Фоссиса?!

— А большая пушка! Если мы не боимся завтрашнего штурма, то не его ли должны благодарить?!

— Пусть же каждый благоговейно вспоминает и прославляет, где можно, его имя, дабы воздать ему по заслугам, — сказал Кордецкий, — а теперь пошли ему, Господи, вечный покой!

Но пан Чарнецкий еще долго не мог успокоиться, и мысли его постоянно возвращались к Кмицицу.

— Я должен вам сказать, Панове, — проговорил он, — в нем было что-то такое, что хотя он служил как простой солдат, но власть сама лезла ему в руки. Даже странно было, что люди невольно слушались этого юношу. Ведь на башне он, собственно, и командовал, я сам его слушался. Если бы я только знал, что это Кмициц!

— А ведь странно, — сказал мечник серадзский, — что шведы не похвастали перед нами его смертью.

Ксендз Кордецкий вздохнул:

— Должно быть, его убило взрывом.

— А я голову дам на отсечение, что он жив! — крикнул пан Чарнецкий. — Как же такой Кмициц мог допустить, чтобы его убило взрывом.

— Он отдал за нас свою жизнь! — сказал ксендз Кордецкий.

— Если бы это орудие было еще на окопах, мы бы не могли думать так весело о завтрашнем дне.

— Завтра Господа даст нам новую победу, — сказал ксендз Кордецкий, — ибо Ноев ковчег не может потонуть в волнах потопа.

Так разговаривали они за трапезой, а потом разошлись — монахи в костел, солдаты по своим постам у ворот и на стенах. Но бдительность была излишней: невозмутимое спокойствие царило и в шведском лагере. Шведы также отдыхали и предались раздумью: и для них наступал самый великий из праздников.

В полночь шведские солдаты услышали нежные звуки органа, которые плыли с горы. Потом к ним присоединились человеческие голоса и звон колоколов. Радость, бодрость и великое спокойствие были в этих звуках, и тем большее сомнение, тем

большее бессилие сжало сердца шведов.

Польские солдаты из полков Зброжека и Калинского, не спросив разрешения, подошли к самым стенам. В монастырь их не пустили, так как боялись измены. Но к стенам пустили. Они собрались огромной толпой. Одни стояли на коленях на снегу, другие грустно качали головами, вздыхая над своей долей, иные ударяли себя в грудь и каялись в грехах — и все с наслаждением и со слезами на глазах слушали музыку и песнопения, которые, по исконному обычаю, пели в монастыре.

Между тем стража на стенах, которая не могла быть в костеле, чтобы вознаградить себя за это, тоже запела, и вскоре вдоль всех стен раздалась колядовая песня:

В яслях лежит, Кто поспешит, Славить Младенца?

На следующий день в полдень снова загрохотали пушки. Все окопы задымили сразу, земля дрогнула; опять полетели на монастырские крыши тяжелые ядра, бомбы и гранаты, опять полетели горящие факелы, просмоленные веревки и связки конопли. Никогда еще гром пушек не был так непрерывен, никогда еще на монастырь не обрушивался такой ливень огня и свинца; но среди шведских орудий уже не было той огромной пушки, которая одна только и могла сделать пробоины в стенах, необходимые для штурма.

Впрочем, осажденные так уже привыкли к огню, что хорошо знали все, что им надо делать, чтобы оборона шла своим путем, даже без вмешательства начальников. На огонь отвечали огнем, на выстрелы выстрелами, но только более меткими, более спокойными.

К вечеру Мюллер, при последних лучах заходящего солнца, поехал посмотреть результаты бомбардировки, и глаза его остановились на башне, которая спокойно вырисовывалась на фоне голубого неба.

— Этот монастырь будет стоять во веки веков! — крикнул он взволнованно.

— Аминь! — спокойно сказал Зброжек.

Вечером в главной квартире опять происходил военный совет, еще более мрачный, чем всегда. Его начал сам Мюллер.

— Сегодняшний штурм, — сказал он, — не дал никаких результатов. Порох у нас кончается; люди мерзнут, никто не верит в успех осады, все ждут только дальнейших неудач. Запасов у нас нет, подкрепления мы ждать не можем.

— А монастырь стоит невредим, как и в первый день осады, — прибавил Садовский.

— Что нам остается?

— Позор…

— Я получил приказание, — сказал генерал, — скорее кончать или отступить и уйти в Пруссию.

— Что нам остается делать? — повторил ландграф гессенский.

Глаза всех обратились к Вжещовичу, и он сказал:

— Спасать честь!

Короткий, прерывистый смех, скорее похожий на скрежет зубов, вырвался из груди Мюллера, которого звали Поликратом.

— Пан Вжещович хочет научить нас, как воскрешать мертвых! — сказал он. Вжещович сделал вид, что не расслышал.

— Честь спасли только мертвые! — сказал Садовский.