Потоп

Сенкевич Генрик

Мюллер стал терять хладнокровие:

— И этот монастырь еще стоит… Эта Ясная Гора!.. Этот курятник!.. И я его не взял!.. И мы отступаем!.. Что это — чары, сон или явь?..

— Этот монастырь, эта Ясная Гора еще стоит, — дословно повторил ландграф гессенский, — а мы отступаем… разбитые…

Настало минутное молчание; казалось, что вождь и его подчиненные находят какое-то особенное наслаждение в постоянных напоминаниях о собственном позоре и стыде.

Вдруг заговорил Вжещович медленным и отчетливым голосом:

— Не

раз случалось в истории, что осажденные откупались от осады, и тогда осаждающие уходили как победители, ибо тот, кто платит выкуп, признает себя побежденным.

Офицеры, которые сначала слушали Вжещовича с нескрываемым презрением, стали теперь слушать внимательнее.

— Пусть монастырь даст нам какой-нибудь выкуп — тогда никто не скажет, что мы не могли его взять, а что просто не захотели.

— Но согласятся ли они? — спросил ландграф гессенский.

— Я головой ручаюсь, — ответил Вейхард, — и даже больше: моей воинской честью.

— Возможно, — сказал вдруг Садовский. — Осада надоела и нам, но она и им надоела. Что вы думаете об этом, генерал?

Мюллер обратился к Вжещовичу:

— Ваши советы доставили мне немало тяжелых, невероятно тяжелых минут, граф, но за этот совет я благодарю и охотно им воспользуюсь.

Все вздохнули с облегчением. Действительно, не оставалось ничего, как думать о возможно более почетном отступлении.

На следующий день, в день святого Стефана, офицеры собрались у Мюллера, чтобы выслушать ответ ксендза Кордецкого на письмо генерала, которое заключало в себе предложение уплатить выкуп и было выслано утром.

Ждать пришлось долго. Мюллер старался притвориться веселым, но это ему плохо удавалось. Никто из офицеров не мог усидеть на месте. Сердца всех бились тревожно.

Ландграф гессенский и Садовский стояли у окна и разговаривали вполголоса.

— Что вы думаете? Они согласятся? — спросил ландграф.

— Все говорит за то, что согласятся. Кто не согласится избавиться от такой страшной опасности ценой нескольких тысяч талеров? Кроме того, у монахов нет понятий о воинской чести и рыцарском самолюбии, — во всяком случае, этих понятий у них не должно быть. Я боюсь только, не слишком ли много потребовал генерал.

— Сколько?

— Сорок тысяч талеров от монахов и двадцать — от шляхты. Ну, в худшем случае, они будут торговаться.

— Надо уступить, во что бы то ни стало уступить. Если бы я знал, что у них нет денег, я бы предпочел одолжить им свои, только бы отступить без внешних признаков позора.

— А я скажу вам, что хотя и считаю совет Вжещовича хорошим и верю в то, что они дадут выкуп, но я так волнуюсь, что предпочел бы десять штурмов этому ожиданию.

— Вы правы! А Вжещович… может высоко подняться…

— Пожалуй, даже на виселицу…

Но они не угадали. Графа Вейхарда Вжещовича в будущем ждало нечто худшее, чем виселица.

Разговор их прервал гром выстрелов.

— Что это? Выстрел из

крепости?! — крикнул Мюллер.

И, вскочив как ужаленный, он выбежал из избы.

За ним выбежали все офицеры и стали прислушиваться. Из крепости доносились регулярные залпы.

— Господи боже, что же это может значить? Битва внутри крепости, что ли? — воскликнул Мюллер. — Я не понимаю!

— Я объясню вам, генерал, — сказал Зброжек, — сегодня день святого Стефана, именины панов Замойских, сына и отца, в их честь и стреляют.

Из крепости послышались крики, а потом опять салюты.

— Пороха у них довольно, — мрачно сказал Мюллер. — Это для нас новое предупреждение.

Но судьба не пощадила Мюллера и от другого, еще более страшного предупреждения. Шведские солдаты, которые были очень утомлены и совершенно пали духом, при звуке монастырских выстрелов в панике бежали с ближайших окопов.

Мюллер видел целый полк превосходных фламандских стрелков, которые в беспорядке бросились бежать и убежали за его квартиру; он слышал также, как офицеры, видя это, повторяли друг другу:

— Пора, пора отступать!

Но понемногу все успокоилось — осталось только тяжелое впечатление. Вождь и его подчиненные снова вошли в избу и стали нетерпеливо ждать; даже неподвижное до сих пор лицо Вжещовича обнаруживало тревогу.

Наконец в сенях раздался звон шпор, и вошел трубач, раскрасневшийся от мороза, с заиндевелыми усами.

— Ответ из монастыря! — сказал он, передавая Мюллеру большой пакет, завернутый в цветной платок и перевязанный бечевкой.

Руки Мюллера дрожали. Вместо того чтобы развязать бечевку, он перерезал ее кинжалом.

Глаза всех впились в пакет, офицеры затаили дыхание.

Генерал приоткрыл край платка, потом быстро вынул пакет, и на стол посыпалась целая пачка облаток [33] .

Он побледнел и, хотя никто не спрашивал, что это такое, сказал:

— Облатки!

33

Для причастия (примеч. переводчика).

— И больше ничего? — спросил кто-то в толпе.

— И больше ничего! — как эхо, ответил генерал.

Настало минутное молчание; порою слышались лишь чьи-нибудь вздохи да лязг оружия.

— Полковник Вжещович! — сказал наконец Мюллер страшным, зловещим голосом.

— Его уже нет! — ответил один из офицеров.

И снова настало молчание.

Ночью во всем лагере поднялось какое-то необычное движение. Чуть погасли последние лучи зари, стали раздаваться крики команды, слышалось передвижение больших отрядов конницы, отголоски тяжелых шагов пехоты, ржание лошадей, скрип возов, глухой грохот орудийных колес, лязг железа, звон цепей, шум, говор, гул…