Повесть о днях моей жизни

Вольнов Иван Егорович

Вслед за первыми тремя потянулись остальные бабы.

– - Меня, господин, проставьте: Афросинья Маслова.

– - Меня: Варвара Тряпицына.

– - Меня: Надежда Грязных.

– - Оксенья Красавина!..

Дарья бегала среди подруг, приказывая:

– - Величайте: товарищ, не любит, если -- господин, сурьезный... изобидеть может!..

Марья Спиридоновна Онучкина просила записать себя и шестилетнюю внучку Маришу.

– - Куда ты ее, несмысла?
– - загалдели мужики.

– -

Ишь ты, вострые!
– - замахала руками Марья Спиридоновна.-- Чай, землю-то на всех будут выдавать!.. Записывай, господин, не слушай дураков!..

Ее оттащили от стола.

Ночь была тихая, светлая, звездная. Ветер разогнал туман, и небо загорелось искрами. Легкий мороз приятно щипал уши и щеки, мелкою рябью бежал по спине.

– - Пожа-ар!
– - крикнул вдруг кто-то пронзительно...

Толпа замерла, потом сразу шарахнулась и опять замерла, глядя на небо.

На севере, в стороне от Зазубрина, как вечерние блескавицы, робко рдело розовое зарево. Через несколько минут оно разрослось в яркое пламя, в небо роем пчел полетели искры.

– - Ом-меты!..

– - Скотный двор!..

– - У Зюзина!..

– - Царица матушка!

– - У Тухлого!..

– - Ом-меты!..

– - У Зюзина!.. Гляди на Шевляки...

– - Господи, Миколка-то мой там в работниках!.. Ми-колка-то!..

– - А-а-а!
– - заревела и залаяла толпа, как дикое стадо, бросаясь вдоль деревни.

Ночь подхватила этот рев и вместе с топотом ног и пронзительным воем собак долго перебрасывала из конца в конец по Осташкову.

V

Набат раздался через полчаса, не более. Под окнами проскакал верховой.

– - Скорее!.. Скорее!..

Ночь гудела и звала. Колокольный звон то замирал и таял, то стаей больших хищных птиц бился в стекла, надсадливо воя и царапаясь.

Проехал второй верховой с тем же кличем. Задребезжала телега.

Звонкий стук копыт и колес по промерзлой земле барабанного дробью несется по улице, удаляясь и замирая. Осколком тусклого бутылочного стекла выплыл матовый на ущербе месяц. Падает первый снежок.

Полночь, но окна у всех освещены, словно перед пасхой. Там и сям мелькают тени.

Настя, бледная как смерть, растерянно смотрит на меня, хочет сказать что-то и не смеет. Отец поспешно обувается, стуча локтями о ведро, стоящее на лавке. У ног его трется котенок; отец отшвыривает его ногой, котенок опять лезет.

Вдруг затряслось и застонало окно.

– - Кой там черт?
– - испуганно закричал отец.

Голос его дрожит и срывается.

Под окном -- Дениска.

– - Не можешь, глумной, потише?

– - Скорее!..

Накинув полушубок, отец засунул в рукав безмен.

– - Не забудь и ты чего-нибудь, --

бросает он на ходу.

А набат ревет и мечется как бешеный.

Приехал третий верховой, Рылов.

– - Скорее, православные, скорее!

Полудетский, неокрепший голос его дребезжит и срывается.

В окно бьет полоса бледно-розового света, расцветает и переливчато искрится прилипшими к стеклу снежинками. Как на заре, краснеет улица.

– - Ометы загорелись, живо!
– - хрипит Дениска, стуча в стену.

Подбежав к окну, я выглянул на улицу. За рекой, на помещичьих лугах, тремя яркими факелами полыхают стога сена. Крыши домов и сараев с молодым на них снегом порозовели, отодвинулись, поднялись выше. Летают голуби. В хлевах ревут коровы. Лошади рвутся на привязи, гремят колодами. Из угла в угол шарахаются по двору овцы.

– - Пошло!
– - говорит отец.

Мать затряслась, вцепившись в мой рукав, беспомощно повисла на нем. У нее раскрывается, как у рыбы, рот, безумно вращаются белки, клокочет в горле.

Отец выбежал из хаты.

Насильно разжав руку, я высвободился из объятий старухи и шагнул к дверям. От лежанки навстречу мне метнулась Настя, простирая руки. Собиралась что-то вымолвить, но запрыгали челюсти, заляскали зубы, лицо стало дергаться. Она сжалась вся и замерла, схватившись руками за ворот рубашки. Мать погналась за мной, ловя меня за сборки полушубка, но руки ее сорвались, и она упала на колени, обхватывая мои ноги, впиваясь ногтями в онучи.

Стук в окно, нетерпеливый и злой, повторился. К стеклу, оскалив зубы, прилипла расплющенная харя.

– - Ухожу!.. Дьявол!.. Бабник!..

Осторожно отстранив мать, я выбежал из хаты, не оборачиваясь, не сказав ни слова.

Зарево над Зазубриным догорало. На западе, о бок с Мокрыми Выселками, рдело два новых.

– - Захаровцы работают,-- ржет Дениска, шагая мне навстречу. За плечами у него -- ружье-дробовик, в руках увесистая палка.

– - Где отец?

– - Ушел. Пойдем скорее!.. Шахтер там, у церкви.

По улице скакали верховые, бегали темные фигуры мужиков. Звенели косы и вилы, голосили бабы, лаяли собаки. Дворов за двенадцать женский голос со слезами умолял:

– - Андрюша, милый, воротись!.. Андрюша, касатенычек!..

– - А пошла ты, мать, от меня к рожнам, пристала-а!..

– - Воротись, разбойник, нехристь!.. Вороти-ись!..

– - А я сказал: пошла ты, мать, к рожнам, не вякай!..

Свежими мазками крови отражается на лицах зарево. А набат все ревел, все звал, все настаивал.

Толпа у церкви стояла грозная, молчаливая, как будто притаившаяся. В центре ее колыхалась кривая жердь с красным платком.

Богач взошел на паперть, дернул колокольную веревку.