Повесть о первом взводе
Шрифт:
– Ладно, не сердись, сейчас добудем нитки, - Птичкин подошел к Белякину.
– Прошу по случаю крайней необходимости две катушки.
– Зачем две?
– выдать сразу две катушки одному человеку Белякин не мог. На то он и был старшиной, чтобы не давать по многу.
– Собираюсь перелицевать свои галифе, - объяснил Птичкин.
– Перешивать? Зачем?
– Для красоты.
– Для красоты?..
– Старшина опытным глазом окинул вылинявшее за лето "вещевое довольствие" Птичкина.
– Чего их перешивать? Они уже того...
– Так не эти. У меня, товарищ старшина, в сидоре
Белякин сдался, не пожалел.
Птичкин немедля вручил их Малюгину.
– Это чтобы ты понял, как я тебе доверяю, Малюгин, - заявил он.
– Передаю безвозмездно. Потому что перед твоим сидором, Малюгин, я в неоплатном долгу.
Не один Птичкин воспользовался добротой Белякина. Каждый, даже те, кому ничего не требовалось, брал у старшины что-нибудь. Нельзя упускать такую возможность.
Подошел старшина и к Логунову.
– Как, сержант, сапоги не жмут?
Он подмигнул Логунову, как будто по поводу этих сапог между ними происходило что-то веселое, известное только им двоим.
– Хорошие сапоги.
– Логунову не хотелось говорить о сапогах. Но и грубить старшине не следовало.
– Рад, что понравились. Ты, Логунов, приходи, все, что нужно, подберем, - и старшина еще раз подмигнул.
Видно, разговор у лейтенанта Столярова со старшиной Белякиным произошел обстоятельный. И старшина хорошо понял лейтенанта.
* * *
Позади остались крайние домики села. Гогебошвили свернул на полевую дорогу, идущую рядом с разбитым тягачами и танками грейдером, и повел "студер" быстро и мягко.
После того как загрузили второй боекомплект, в кузове стало тесновато. Машину почти до уровня бортов забили ящиками со снарядами. Возле кабины снаряды не укладывали. Оставили что-то вроде прохода. Там сложили вещмешки, разместились оба командира орудий, наводчики и, конечно, Малюгин. Остальные, кто как мог, уселись на ящики со снарядами.
Ехали молча. Все посматривали вверх. Солнце стояло почти в зените. Ясное, бездонное, удивительно чистое небо раскинулось от горизонта до горизонта. Красота! Из этой красоты в любую минуту могла свалиться беда. Но начальство приказало оседлать дорогу еще сегодня и, надо полагать, существовали, у начальства, на этот счет, какие-то серьезные причины. А может и не существовали: кто-то из штабных сказал, другой, не подумал, написал. Бывает... Гогебошвили гнал машину на предельной скорости. Не нравилось ему красивое чистое небо. Хвост пыли тянулся бесконечной лентой, не успевал осесть на землю, а машина уже скрывалась вдали...
– Не могли дождаться вечера, - тоскливо протянул Баулин, заряжающий второго орудия.
– А он сейчас как выскочит, как даст. И укрыться негде...
Выдал то, о чем думали многие. Но одно дело думать, другое - сказать. Не принято говорить такое.
– Не каркай!
– оборвал его Малюгин.
– А что я такого сказал? Небо вон какое... А мы днем.
Тебе человек интеллигентно советует не каркать, - пришел
– Так неужели ты не можешь выполнить такой доброжелательный совет и заткнуть на ближайшие полчаса свою мухоловку?!
– Чего вы ко мне пристали? У меня свое начальство есть. Нужно будет, скажет.
– Сказали тебе, заткнись!
– взорвался Угольников.
– Я твое начальство, понял!
Баулин обиженно замолк.
Справа и слева, сколько могли охватить глаза, шли поля, безжизненные, одичавшие. Не одна дорога пролегала когда-то по этой степи: от села к селу, к выпасу, к пашне, к реке. Заросли они сейчас сорной травой, и никуда теперь не вели.
Солдаты смотрели на дикие поля и молчали. Ко всему может привыкнуть человек: к тяжелой работе, к сорокаградусным морозам, к постоянным опасностям. Даже война, явление для нормального человека совершенно неестественное, стала привычной частью их жизни. Но никогда не сумеет человек, без душевной боли, видеть одичавшую, заброшенную землю.
С тоской смотрел на эти поля Огородников. Вспоминал, как брала его с собой в поле мать... Постелит в стороне рядно, поставит рядом сумку с буханкой подового хлеба и бутылкой молока. Даст в руки игрушку: "Сиди, Васек, никуда отсюда не уходи", - и мотыжит картошку.
Постарше стал - батя брал с собой. Когда десять лет исполнилось, отец для него косу смастерил - маломерку, но настоящую, легкую, звенящую. Поставил рядом с собой траву косить. До чего хорошо на сенокосе! Мужики цепочкой идут. Косы: "вжик-вжик" и его коса, вместе со всеми: "вжик-вжик". Он еще не мужик, но уже и не пацан. Вместе со всеми махал косой, и обедать его сажали вместе со всеми. После обеда ложились отдыхать на свежее, пахнущее солнцем сено. Засыпал сразу, как проваливался куда-то, а просыпался один, заботливо укрытый отцовским пиджаком. Не опомнившись еще от сна, хватал свою косу, воткнутую черенком в землю, и бежал туда, где вышагивала по полю цепочка косарей.
Потом работал сеяльщиком, возницей. Любую работу делал, но больше всего любил косить.
Как только война закончится, надо сразу домой побыстрей ехать. Мать и батя совсем старые стали. Тяжело им работать... А земля наверно пустая. Столько травы пропадает, и работать некому. Остановить бы сейчас машину и каждому в руки косу... Другие ведь тоже стосковались. Вон как Малюгин на эту траву смотрит, и Григоренко, и Мозжилкин... Обрадовались бы все...
Огородников прикрыл глаза и представил, как идет по полю взвод, растянувшись клином. Как свистят косы, как ложится у ног валки травы... Впереди гвардии лейтенант Столяров, за ним сержант Логунов, а третьим он, Огородников, наводчик. Красота какая...
Машина промчалась через небольшую деревушку, растянувшуюся вдоль дороги. Вообще-то не было уже этой деревушки. Как памятники жившим здесь когда-то людям, торчали закопченные печные трубы. Только два дома уцелели. Стояли они почти рядом, ничем, видно, раньше не отличались от других, но по какой-то непонятной прихоти не тронула их война. А зловещую тень свою на них бросила. Переполненные ужасами войны, испуганно глядели они на дорогу черными, зияющими, как раны, дверными проемами и пустыми глазницами окон.