Повесть об учителе
Шрифт:
Тронул Генкина за руку.
– Лёня, -- я всё понимаю. Но в данной ситуации какое твоё решение?
– Какое? Буду служить, пока не выгонят. А там на завод пойду. Может, ещё какие планы появятся. Посмотрим...
– Ты -- крепкий парень Знаю: не пропадёшь.
На следующий день Левашова вызвал Мягков.
– Вы написали на Генкина такую аттестацию, что хоть к ордену его представляй. Но уже есть сведения, что некоторые свои анкетные данные он скрыл и вообще пропитан сионистским душком. Так почем аттестацию не
– Не вижу оснований, товарищ подполковник. Написал правду. А что касается, как вы говорите, "сионистского душка", то не пора ли эту риторику выбросить за борт? В стране -- перестройка. В газетах пишут о новом политическом мышлении.
Мягков оборвал его.
– Слушай ты, мыслитель! Перестройка перестройкой, но антисоветчина, куда входит и сионизм, была и остаётся враждебной идеологией. Видно, и на тебя она уже оказала влияние. Иначе бы не защищал так старательно этого Генкина. Агитировать тебя за советскую власть не буду. Но определённые выводы насчёт твоей упёртости сделать придётся. А насчёт аттестации... Я её не утверждаю. Без этого никакой силы она уже не имеет.
Вскоре из Москвы пришёл приказ на Генкина с туманной формулировкой: "уволить из Вооружённых Сил в связи с нецелесообразностью дальнейшего использования".
Он устроил "отходняк". С людьми ладить умел, и комендантша общежития предоставила для этого просторное фойе, снабдила посудой и даже помогла накрыть три сдвинутых вместе стола. Гостей -- десятка два. То и дело -- напутственные тосты.
... Леонид вынул из чехла скрипку. Приложив её к плечу, на мгновение замер, словно вопрошал у притаившихся в ней звуков: "как вы там? Готовы к работе?" Нежно провёл смычком по струнам. И приоткрылись невидимые створки этого волшебного вместилища, где звуки, объединившись в единое, стали музыкой. Она полилась сначала медленно тонкой, прозрачной струйкой к своему вожделенному: душам слушателей. И в ответ благодарным импульсом: есть контакт!
Именно такое ощущение было у Левашова в первые же секунды услышанной доселе незнакомой ему мелодии. Резкий взмах смычка, ещё такой же, ещё, и створки -- настежь. Теперь уже не струйка, а хлынул неудержимый поток, сметающий всё мелкое, суетное, клокочущий бурной радостью.
– Еврейский танец "Хава Нагила", -- негромко пояснил лейтенант Данилов, сосед Генкина по общежитию.
– - Лёня её мне на дне рождения играл. Классная вещь!
С еврейскими танцами Левашов был до этого незнаком. Да и откуда быть этому знакомству, если власть не пускала их в самодеятельность и, тем более, на государственную сцену.
А смычок мчался по струнам в каком-то бесшабашном порыве, когда уже не только скрипка, а, казалось, уже и стены и всё, всё окружающее исторгают этот жизнеутверждающий вихрь.
И Левашов не выдержал: пустился в пляс, выкаблучивая такое, что подобные способности до этого в себе не обнаруживал. В душе восторженно бурлило:
Как-кая потрясающая музыка! Ну, евреи, ну, народ! Уже только за одну эту "Хаву Нагилу" их надо уважать.
Внезапно подумалось: а что, если кто-нибудь "стукнет" особисту: капитан Левашов на отходняке У Генкина плясал под сионистскую музыку?
Ну, "стукнет"... Плевать! На то и дано человеку достоинство, чтобы он тоставался человеком.
Мысли, как в пляске, прыгают, сшибаются, к чему-то зовут. Вспомнил: завтра с Олей идут в театр. Надо прихватить полевой бинокль -- получше рассмотреть артистов.
Получше рассмотреть... А какие они в жизни, артисты? Тут бинокль уже не годится. Дать истинную характеристику человеку могут только поступки. Нет, не ошибся, когда писал аттестацию на Лёню.
Однажды зимой на учениях Генкину стало плохо. Это Левашов понял, когда с НП говорил с ним по телефону. Надсадный кашель, голос слабый, хриплый.
– Что с тобой?
– Наверно, простыл малость.
– Говоришь, "малость"? Что-то не похоже. Ну вот что... Позвоню в санчасть. За тобой пришлют машину, и срочно -- в госпиталь!
– Не могу я, товарищ капитан. Вы же знаете: на огневой позиции я сейчас единственный офицер. Данилов
в отпуске. На кого я оставлю четыре орудия? На своего замкомвзвода? С прибором управления огнём ему не справиться. Ничего, перетерплю.
Как ни настаивал Левашов на отправлении в госпиталь, Генкин был непреклонен.
Надёжный, -- отметил тогда про себя комбат.
– - Надёжный, значит глубоко порядочный. Такой в трудную минуту не дрогнет.
Вернувшись с прощального вечера, с грустью подумал: не будет теперь у него такого старшего офицера батареи. Но ведь эта надёжность, куда бы ни занесла Генкина судьба, останется с ним и непременно сработает в общении уже с другими людьми. Как энергия, которая никуда бесследно не исчезает.
В ту же ночь полк подняли по тревоге. И хотя моросил дождь и была какая-то вялость от недосыпа, настроение он быстро привёл в норму. Ну что ж, поработаем на свежем воздухе. Дело привычное.
Его батарее выпало стрелять боевым снарядами. Сначала волновался: обязанности старшего офицера на огневой исполнял лейтенант из соседнего дивизиона, недавно окончивший училище. Не подведёт ли?
Не подвёл. Видно, хорошо его учили. Сказалась и выучка огневиков -- школа Генкина. В итоге -- отличная оценка. Однако Мягков по этому поводу доброго слова не сказал. Даже проворчал: в батарее опять орудия стояли зигзагом.
– Победителей не судят, -- задорно парировал комбат.
– Не спеши радоваться, победитель. Учения не закончились, мы ещё в поле.
Но уже прозвучала долгожданная команда "отбой", во всяком случае на эту ночь.
Какое блаженство, изрядно намаявшись за столь напряжённые сутки, снять тяжёлые от влаги сапоги, лечь на шинель, прикрывшись её полой, и расслабленно вытянуть ноги! В палатке он один: старшина уехал с кухней за продуктами. Дождь, монотонно выстукивал по брезенту, убаюкивая: спа-ать, спа-ать...