Поймать хамелеона

Цыпленкова Юлия Валерьевна

Живут они недалеко от Ковальчука. И пока Глафира Алексеевна находилась на приеме у нашего общего друга, Михаил Алексеевич стал захаживать к девице. Сестрицу надолго не мог оставить, а девица та в душу запала, вот и использовал то недолгое время, какое у него было, чтобы оказать ей, стало быть, внимание. Отец не возражал. А что возражать? Молодой человек серьезный, разрешение на ухаживания испросил, дворянин опять же.

И в тот день, когда убили Карасева, он опять у них был. Клялись в том всем семейством, прислуга подтвердила. Книгу какую-то обсуждали с девицей. Беседой увлекся и упустил время, когда сестрица должна выйти. А она еще

ждать не стала, ушла. Михаил Алексеевич признался, что был зол не столько на нее, сколько на себя, испугался знатно, что за своими амурными делами сестру потерял.

А молчал, как вы и думали, оттого, что не желал, чтобы Глафире Алексеевне хуже сделать. Думал, так убережет сестру от позора. Да и о своем алиби молчал, но по иной причине — не хотел, чтобы то семейство о нем было дурного мнения. Но после письма да нашего разговора все-таки ответил на все вопросы. А там еще и Тришкина убили, так что с господина Воронецкого все подозрения сняты, и он был сегодня утром отпущен.

Я встретил его, привел к себе, чтобы мог умыться и побриться, а после к вам пошли, да не застали.

— А сестре что же о той девушке не сказал? — уже с искренним удивлением спросил розыскник.

Рыкин вновь глотнул кофе и причмокнул:

— Знатный кофе ваш Стёпка варит. А почему не сказал? Так не хотел, пока сестра недужит тревожить ее рассказами о своем счастье. Ее он к психотерапевту отвел, несмотря на явное нежелание, а сам на свидание. Опасался ссоры.

— Понятно, — улыбнулся Олег. — Признаться, я рад, что всё наконец разъяснилось.

— Только вот подозреваемых не осталось, — усмехнулся Сан Саныч. — И Дарья эта из Лесного как в воду канула. В доме ее два остолопа только были обнаружены. Говорят, какой-то Цыган привел — прозвище это. Саму Дарью раз или два только видели, заходила ненадолго. Сыскать ее так и не смогли. Ни ее, ни Цыгана, ни белобрысого, ни Мефодия Парамоновича. Будто и не существовало их никогда. Но, вы же знаете, петербургский сыск легко не сдается, продолжаем искать.

— За удачу в вашем деле, — Котов поднял стакан с коньяком.

— За удачу, — согласился Рыкин.

Они выпили, а вскоре вернулся Михаил Воронецкий, уже переодетый в чистый выглаженный костюм, даже приятно пах одеколоном. От недавнего его положения узника не осталось и следа, разве что кроме осадка в душе и памяти.

Мужчины еще недолго поговорили, но уже о всякой пустой чепухе, а затем отправились к Федору Гавриловичу, где должна была изнывать от неизвестности младшая Воронецкая. Сан Саныч, поручив Михаила заботам друга, отбыл на службу, так что на Васильевский остров отправились только двое.

Пока ехали в пролетке, оба молчали. Говорить было попросту не о чем. Между мужчинами не было ни дружбы, ни давнего знакомства. Пускаться в пустословие о погоде и прелестях столицы не хотелось. К тому же между ними повисли еще невысказанные слова, волновавшие обоих, но по-разному. Впрочем, Олега больше волновала беседа с Глашенькой, потому что объясниться было необходимо, и что она ответит, пока предсказать было невозможно.

И когда они вышли у дома Ковальчука, и пролетка отъехала, Михаил молчать дальше не стал, пользуясь моментом, пока они были одни.

— Олег Иванович, — произнес Воронецкий, — я благодарен вам за заботу о моей сестре, но хочу услышать, что было между вами с Глашей, пока вы оставались наедине. Не поймите меня превратно, но я должен знать. И прошу быть со мной откровенным. Я помню, каким

взглядом вы смотрели на мою сестру в театре и после, потому полагаю, что она произвела на вас впечатление, однако…

— Остановитесь, Михаил Алексеевич, — подняв руку, ответил розыскник. — Если вы подозреваете дурное, то лучше молчите, дабы не оскорбить меня, вашу сестру и моего отношения к ней. Между нами не было ничего, что могло бы навредить ее чести и доброму имени. Я люблю Глафиру Алексеевну, однако не имею намерения ни предлагать, ни склонять ее к чему-то постыдному и недопустимому.

— Чего же вы желаете? Какие у вас намерения в отношении моей сестры? — спросил Михаил прямо. — Я хочу это знать, потому что заметил, что и Глаша вами заинтересована.

Олег на миг отвел взгляд, коротко вздохнул и ответил:

— Мне бы хотелось сказать вам так же прямо, как вы спрашиваете меня, но ситуация моя несколько осложнена обстоятельствами…

— У вас есть невеста? Вы обручены?

— Нет, — Котов усмехнулся, — ни невесты, ни тем более жены у меня нет. Я свободный мужчина, эти обстоятельства иного рода. И прежде, чем я дам ответ на ваш вопрос, мне сначала хотелось бы объясниться с вашей сестрицей. Если Глафира Алексеевна примет то, что я хочу ей сказать, тогда смогу дать ответ о моих намерениях. И, что бы вы ни надумали обо мне дурного, повторяю: в моих намерениях нет ничего, что могло бы скомпрометировать или опозорить Глафиру Алексеевну.

— Почему же не можете сказать мне, ее брату?

— Потому что не могу. Дело в тех самых обстоятельствах, которые сковывают меня и не позволяют быть хозяином своей судьбе.

— Мне это всё вовсе не нравится, милостивый государь, — прохладно ответил Михаил. — Идемте. Я желаю видеть сестру и не желаю наблюдать, как вы виляете. Благородный человек всегда сможет ответить прямо на прямой вопрос.

— Я — благородный человек, Михаил Алексеевич, — также прохладно произнес розыскник. — Я был с вами откровенен. В ином случае, я мог бы заверить вас во всем, что вы хотите услышать, а поступить так, как позволит совесть. Впрочем, у людей такого склада совести нет. У меня она имеется, и потому я сказал, как обстоит дело. Прошу, — и он указал на парадный вход в дом Федора Гавриловича.

Воронецкий смерил мага пристальным взглядом, после развернулся и направился к двери. Он был раздражен, и Олег это понимал, но лгать и заискивать, чтобы родственник любимой женщины был настроен к нему более лояльно, не намеревался. Котов был честным человеком, и если того не требовали обстоятельства, связанные с его службой, врать не любил.

Мужчины в молчании поднялись до квартиры доктора Ковальчука, позвонились, а затем, натянув на лица одинаково благожелательные выражения, вошли, когда им открыла горничная. Она проводила помещика и мага до гостиной, где сейчас находилось всё семейство Федора Гавриловича с их гостьей, и едва Михаил и Олег шагнули на порог, Глашенька, охнув, бросилась к брату.

— Миша! Мишенька!

— Сестрица! — воскликнул в ответ Воронецкий и поймал ее в объятья.

Глашенька обняла брата за шею, зажмурилась, что есть сил, после обхватила его голову ладонями и покрыла лицо быстрыми поцелуями.

— Глаша, — с толикой смущения произнес Михаил, — опомнись, мы не одни. Это нехорошо…

— Я так волновалась, братец, так переживала, — не слушая его, щебетала девушка. — Прости меня, Мишенька, прости, — она вновь обняла его. — Это всё из-за меня, прости…