Пойми и прости
Шрифт:
– Как только встретим следующую пекарню, зайдем, – сказал он.
Но все было еще закрыто. Мы застряли где-то между веселой ночью и адским утром. Я все еще была пьяной и медлительной. У меня болели ноги, и я понемногу начинала переживать об Эми и Констанции. Мы и раньше разделялись в поездках, но обычно это случалось спустя несколько дней в новом городе. Все это было слишком быстро, слишком безрассудно, и я готова была сказать Джеку, что собираюсь взять такси и отправиться в хостел, но он нашел открытую пекарню. Это была просто дыра в стене, обычный
Мы сделали большой заказ. Три багета в бумажном пакете, два круассана, один шоколадный эклер, плитка шоколада и два дымящихся кофе. Джек заговорил с женщиной по-английски, но она ответила по-немецки. Он попытался сказать что-то по-немецки, и это довольно хорошо сработало: они беседовали пару минут, он спрашивал дорогу, после чего кивнул, ухватил меня за локоть и увел прочь.
– Пей свой кофе. Я знаю одно место, где мы можем поесть, – сказал он, заразительно улыбнувшись. Его явно переполняло радостное предчувствие. – Она сказала мне, как туда пройти. Мы уже близко.
Кофе был вкусным. Я вдруг поняла, что замерзла. Может, из-за голода, может, из-за алкоголя или марихуаны, которую мы курили, но по моей спине пробежал холодок. Джек раскрыл пакет и поднес его к моему носу. Попросил меня понюхать багет, чтобы никогда в жизни не забыть этот момент.
– Ни за что не подумала бы, что ты такой романтик, – сказала я, когда он убрал пакет. – Ты осуждал меня за чтение Хемингуэя, а сам-то куда хуже.
– Что противоположно романтику? Мне всегда было интересно.
– Наверное, циник. Человек, который знает цену всему и ничему не знает ценности.
– Ого, – сказал Джек. – Ты что, философствуешь здесь в четыре утра?
– Это не так уж и сложно, Джек Вермонтский.
– Ты ведь даже не знаешь моей фамилии, верно?
– А ты мою знаешь?
– Мэрриуэзер.
– Мимо.
– Альбекурке. Постлуэйт. Смит-Хиггинботом. Наверняка какая-нибудь двойная. Я угадал?
– Скажи мне свою, а потом я тебе скажу.
– Только давай без замашек Румпельштильцхена.
– Ты не можешь прожить и минуты, не сменив тему разговора, верно?
– Да и нет.
Он улыбнулся. У него была чертовски привлекательная улыбка.
– Давай оставим наши фамилии при себе, – сказала я. – Тогда тебе будет сложнее найти меня, когда ты безнадежно в меня влюбишься. Это будут увлекательные поиски.
– А вдруг я уже безнадежно в тебя влюблен?
– Слишком быстро. Обычно мужчине требуется полтора суток, чтобы понять, что он готов умереть за меня.
– Хезер Постлуэйт, точно.
– Кажется, ты меня куда-то вел?
– Ты все усложняешь. Джек и Хезер или Хезер и Джек? Какой вариант звучит более естественно?
– Хезер и Джек.
– Ты ведь сказала наугад.
– «Джек и Хезер» звучит как название магазина свечей.
– А что не так с магазином свечей? «Джек и Хезер» звучит эвфонично, и ты это знаешь.
– Эвфонично? Решил использовать латинское слово,
Мы замедлили шаг. Прежде чем Джек ответил, я учуяла новый аромат. Он не был похож на запах каналов и круассанов, но это было что-то знакомое и приятное, что-то, что я точно знала, но не могла вспомнить. Джек улыбнулся, и я попыталась понять, в чем дело.
– Пойдем, – сказал он, и я пошла.
На здании висела вывеска: «Nieuwe Kalfjeslaan 25, 1182 AA Amstelveen». Запах исходил откуда-то из-за широкой, полукруглой, тяжелой черной двери с такими же тяжелыми металлическими деталями. Я ничего не понимала, а Джек улыбнулся и потянул ручку двери на себя. Скрипучие петли завизжали, словно в фильме о Франкенштейне. Джек приложил палец к губам и улыбнулся.
Я хотела сказать, что он уже шумит и, наверное, разбудил кого-нибудь, но он проскользнул внутрь, прежде чем я успела открыть рот. Я осмотрелась, пытаясь понять, куда же мы все-таки пришли, но затем мысленно пожала плечами и все же последовала за ним. Тем более что у него был пакет, полный еды.
Поняв, где мы находимся, я широко улыбнулась.
Это был манеж. De Amsterdamse Manege. До чего же красивое место. Несмотря на возраст помещения, о нем тщательно заботились: стены были покрыты белой штукатуркой, а пол покрывали галька и сосновая стружка. На стенах висела дюжина эмблем и гербов. А по периметру подворья отдыхали лошади в старинных стойлах. Они мирно и сонно свесили головы над дверями, словно крючки для одежды у камина. Джек взял меня за руку и повел к первому стойлу.
– Эту лошадь зовут Яблочко, – сказал он, прочитав табличку на голландском.
– Привет, Яблочко, – сказала я.
Я погладила ее гриву и щеку. Эта лошадь была прекрасна, не как те, загнанные и хромые, которых можно увидеть на американских манежах, и я медленно обхватила ее руками. От нее пахло всем добрым и светлым.
– Мой дедушка приходил сюда после войны, – прошептал Джек с немного влажными глазами, поглаживая Яблочко одной рукой. – Он писал об этом месте, но я не был уверен, что оно сохранилось. Он говорил, что лошади давали ему надежду после всего, что ему пришлось увидеть на войне. Он всегда уделял особое внимание животным и детям. Этому месту он присудил три звезды. Это его высшая оценка.
– Как ты узнал, что это именно здесь?
– Никак, честно. Он просто писал об этом месте в своем дневнике. Я сотни раз перечитывал его записи, но сомневался, что лошади по-прежнему здесь. В смысле, конюшня. Я знал примерный район города, и Раф сказал мне, что слышал что-то о манеже здесь. Та женщина из пекарни дала мне последнее направление, и вот мы здесь.
– В детстве я немного ездила верхом.
– Я рад, что тебе нравятся лошади, – сказал он.
– Я люблю животных, – сказала я и подошла ко второму стойлу. – Всегда любила. Как эту зовут?