Предатель. Я тебе отомщу

Ким Виктория

Я молчу, тереблю край диванного пледа, пальцы цепляются за нитки, и чувствую, как слёзы жгут глаза, горячие, тяжёлые, но я их не выпускаю, сжимаю зубы.

Артём никогда не видел во мне меня. Аня права, и это больно, как нож, что вскрывает старую рану, но в этой боли что-то новое — не только злость, а усталость, что тянет меня вниз, и слабый, дрожащий росток желания вырваться, вдохнуть полной грудью.

Я держалась эту месть, как за щит, как за доказательство, что я сильнее его, что он не сломал меня, но она жжёт, выжигает меня изнутри, и я

не знаю, сколько ещё смогу её нести. Впервые я задумываюсь об этом всерьёз — а что, если месть не стоит меня? Что, если я могу жить без неё, без этого груза, что цепями висит на шее?

Но сердце всё ещё разбито, и я не знаю, как его собрать. Оно болит, ноет, каждый удар отдаётся памятью о его криках, о его руках, о его запахе, что всё ещё витает где-то на краю сознания. Игорь рядом, помогает, и я вижу, как он старается показать свою заинтересованность во мне, но я не могу подпустить его ближе. Не сейчас. Не когда я всё ещё чувствую себя половиной, куском, что оторвали и бросили. Доверять снова — это как шагнуть в пропасть, и я не готова, боюсь упасть ещё глубже.

– Спасибо, Ань, за поддержку, – голос мой дрожит, но я держусь, проглатываю ком в горле. – Я, правда, ценю это.

– Да брось, Насть. Для этого и нужны близкие люди, верно? – тепло отзывается подруга. – Ты только подумай, ладно? Не держись за того придурка, он того не стоит, – добавляет она, и я слышу, как на фоне снова кричит кто-то из детей, зовёт её, и она тихо смеётся.

– Подумаю, – шепчу я, и сбрасываю вызов, кладу телефон на диван.

Остаюсь одна, в тишине, с этими мыслями, что кружатся в голове, тяжёлые, спутанные. Я хочу вырваться, но не знаю как, и эта неизвестность пугает больше, чем сама злость.

32. Настя

Следующий вечер тянется медленно, вязко, как будто время застыло в этой маленькой квартире. Я сижу за столом, ноутбук открыт, экран светится голубым, отчёты для работы ждут моей проверки, но я пялюсь в цифры, не видя их. Новая должность, стабильный доход — я привыкла к этому за последние месяцы, беру работу на дом, чтобы занять голову, чтобы не думать, но сегодня мысли ускользают, тянут меня куда-то назад.

На столе чашка остывшего чая, рядом телефон, тёмный, молчаливый, и я вдруг ловлю себя на том, что хочу написать маме. Зачем? Не знаю. Может, чтобы она знала мой новый номер, может, чтобы пробить эту стену молчания, что стоит между нами почти десять лет, холодная, непроницаемая.

Артём запретил мне общаться с ними — «алкаши», «отребье», шипел он, и я подчинилась, боялась его взгляда, его резких слов, что резали глубже ножа. Тогда я ещё верила, что он прав, что он защищает меня, но теперь я вижу, как он отрезал меня от всего, что было моим.

Пальцы дрожат, холодные, неуверенные, но я набираю: «Мам, это Настя. Новый номер». Отправляю, и сердце сжимается, как будто я шагнула в пропасть, в чёрную пустоту, где нет дна. Я жду, что

сейчас же начну жалеть, но вместо этого замираю, глядя на экран, дыхание застревает в горле.

Через минуту телефон звонит — незнакомый номер. Вздрагиваю, руки холодеют, пальцы цепляются за край стола, но я беру трубку, хотя всё внутри кричит бросить, убежать.

– Настенька, ты? – голос её дрожит, торопливый, высокий, и я слышу, как она всхлипывает, сдерживая слёзы, будто боится спугнуть меня.

– Да, я, – говорю в ответ, и голос звучит глухо, чуждо, как будто не мой. – Вы как? – спрашиваю я, и сама удивляюсь, что мне не всё равно, что этот вопрос вырывается из меня, несмотря на годы тишины.

– Да потихоньку… живём, дочка, – голос мамы ломается, дрожит, как тонкая нить, что вот-вот порвётся. – Отец в больнице был, запил опять, но теперь хочет лечиться. Я с ним, в новой квартире, нам её выдали после сноса старого фонда, – продолжает она, и я слышу в её словах слабую надежду, хрупкую, как первый лёд, и она цепляет меня за живое, трогает что-то глубоко внутри, что я давно похоронила.

Столько лет прошло... Я не видела их с тех пор, как уехала с Артёмом, с тех пор, как он стал стеной между мной и моим прошлым. Помню пожар — тот день, когда я вернулась в родной дом после встречи с Артёмом в кафе. Наш двухподъездный многоквартирный дом горел, дым был густой, чёрный, ел глаза, забивал горло. Я бежала через двор, кричала, звала их, но их не было — ни мамы, ни отца. Ноги подкосились, лёгкие горели, и меня увезли на скорой — отравление угарным газом, кашель, слёзы, что текли не только от дыма. В больнице я лежала, глядя в потолок, и чувствовала пустоту, едкую, ядовитую, что заполнила меня, когда думала, что их больше нет. И одиночество, что съедало меня изнутри, когда узнала, что они живы, но даже и не вспомнили обо мне.

А потом мой родной дом и вовсе снесли по программе, выдав новые квартиры. Всё, что связывало меня с ними, всегда было пропитано болью, одиночеством, страхом. Родители не были на моей свадьбе — мать Артёма настояла на «узком кругу», не хотела видеть «плебеев» в своём доме, а я молчала, проглотила это, как проглатывала всё.

– Слушай, мам, я тут спать уже ложусь, – тяну я виновато, и голос дрожит, выдаёт меня, но я держусь. – Скажи, а вы… дома будете на выходных? – слова выходят медленно, будто я пробую их на вкус.

– Конечно, дома. А что? – отвечает она, и я слышу, как её голос поднимается, удивлённый, почти испуганный.

– Я прилечу. На пару дней, – говорю я вдруг, и слова вырываются сами, без спроса, как птица из клетки.

Мама замирает, я слышу её дыхание, короткое, сбивчивое, потом она шепчет «хорошо», торопливо, будто боится, что я передумаю.

Сбрасываю вызов, телефон падает на стол, сердце колотится, громкое, быстрое, и я сжимаю руки в кулаки. Доходы позволяют — билет на субботу покупаю в ту же минуту, пальцы дрожат, но я не даю себе шанса отступить, хотя внутри всё кричит: «Зачем ты это делаешь?»