Предсмертные слова
Шрифт:
«Я оставляю своё тело анатомическому театру, чтобы быть полезным Англии и после смерти, — хрипло прошептал собравшимся возле его смертного одра родственникам ИЕРЕМИЯ БЕНТАМ, экономист-утопист и юрист. — Это вся моя собственность. Да, немного».
В вечер перед казнью величайшего философа античного мира СОКРАТА в тюрьму к нему пришёл его друг Критон и застал там учителя музыки, который обучал богоборца новой песне на лире. «Как! — воскликнул друг. — Ты завтра умрёшь, а сегодня ещё разучиваешь песни?» — «Когда же я выучил бы их, если не сегодня, милый ты мой?» — ответил Сократ. А когда он уже принял из рук палача чашу со смертельным «государственным ядом» цикутой, ученик спросил его: «Учитель, зачем ты умираешь невинным?» — «Глупец! — ответил ему Сократ. — Разве ты хочешь, чтобы я умирал виноватым?..» Потом обратился к другу Критону: «Ну, милый друг мой, ты большой дока в этих делах, так объясни, как мне поступить с ядом». — «Нет ничего проще, — ответил тот. — Выпей его и ходи до тех пор, пока не отяжелеют ноги. Затем приляг на пол, а когда холод подступит к сердцу, тогда и конец, цикута уж доделает своё дело». Совершенно спокойно, даже с готовностью Сократ, следуя этой медицинской процедуре, пригубил чашу и выпил её до дна. Внезапно он откинул одеяние и сказал другу: «Критон, не забудь, что мы должны петуха Акслепию. Так отдай же, не забудь, пожалуйста, чтобы ему вернули наш
По народному поверью, царевич-престолонаследник АЛЕКСЕЙ, сын Петра Первого, проклял перед смертью графа Петра Андреевича Толстого, который, «аки пёс борзой», рыскал по Австрии и Италии, выслеживая беглеца Алексея с его «чухонкой полюбовницей» Ефросиньей, обманно приволок его в Россию к бессердечному родителю и участвовал в следствии по его делу. «Будь ты проклят, Иуда! — плюнул ослабевший от пыток Алексей в лицо начальнику Тайной розыскных дел канцелярии Толстому, который чинил над ним расправу. — И весь род твой до двадцать пятого колена!» (И действительно, среди потомков Толстого рождалось много слабоумных и безумных.) В записной книге санкт-петербургской гарнизонной канцелярии читается: «26-го июня 1718 года пополудни в 6-м часу, будучи под караулом в Трубецком раскате в гарнизоне, царевич Алексей Петрович преставился от жестокой болезни, подобной апоплексии». Однако ж, по словам одного очевидца, он был отравлен, когда читал пропитанную ядом бумагу со смертным приговором ему; по словам другого, задушен подушками; по словам третьего, был забит дубиной самим государем; по словам четвёртого, да, забит царём, но не дубиной, а кнутом (сорок ударов!). По словам ещё одного очевидца, царевичу было сделано насильственное кровопускание до полной потери крови. И все они якобы присутствовали при событии в Трубецком раскате Петропавловской крепости! Извольте после этого писать историю России по словам очевидцев.
В ночь на 12 сентября 1911 года убийцу Петра Аркадьевича Столыпина, МОРДЫХАЯ (ДМИТРИЯ) ГЕРШОВИЧА БОГРОВА, перевели из одиночной камеры Косого капонира Киевской крепости на Лысую гору. «Куда идти?» — спросил он полицмейстера. Тот показал на виселицу. «Какая, однако, ирония: казнь совершается на Лысой горе! — спокойно и даже лениво произнёс убийца, двадцатичетырехлетний помощник присяжного поверенного, сын богатого киевского домовладельца и внук писателя. — Так что же вы тянете? Доставьте удовольствие черни. Вешайте!» И наклонил голову. И уже с петлей на шее сказал: «Мне совершенно всё равно, съем ли я ещё две тысячи котлет в своей жизни или не съем». И говорили тогда, что человек, произнёсший перед смертью такие циничные слова и плюнувший напоследок палачу в лицо, не может быть революционером. И сходились на том, что Богров, «состоявший на послугах» киевского охранного отделения по кличке «Аленский», пошёл на убийство Столыпина в угоду царю. Как известно, императрица не терпела Столыпина за то, что её муж не мог противиться его воле. Палач набросил Богрову мешок на голову и выбил из-под него скамейку. Когда тело провисело 15 минут, как того требовал закон, он снял его. Солдаты труп закопали на Лысой горе. Могилу сровняли с землёй. Чернь присвоила верёвку.
Рыжеволосый эльзасец МИШЕЛЬ НЕЙ, маршал и пэр Франции, князь Московский, участник всех крупнейших бранных кампаний Наполеона, тоже принял смерть «благородно, спокойно, с достоинством, но без бравады». Поставленный к стенке по приговору палаты пэров «за государственную измену», Ней был расстрелян 8 декабря 1815 года в самом глухом уголке Люксембургского сада, подальше от глаз людских, в присутствии всего нескольких зевак и случайных прохожих. Двенадцать солдат-ветеранов, вооружённых мушкетами, построились взводом. Ими командовал — по понятным причинам — не француз, а выходец из Пьемонта, капитан Сен-Биа. Он показал Нею, где он должен встать спиной к стене, и предложил ему повязку на глаза, но «самый бесстрашный из всех бесстрашных», как называл маршала Наполеон, отказался: «Разве вы не знаете, monsieur, что военные не боятся смерти?» Он отдал аббату де Пьерра свою золотую табакерку и все наличные деньги. Потом, приподняв треуголку, сделал четыре шага навстречу расстрельной команде: «Французы! Я протестую против приговора, моя честь…» Команда «Пли!» оборвала его на полуслове. Мишель Ней упал в грязь с одиннадцатью пулями в груди — один солдат выстрелил поверх его головы, и пуля раскрошила каменный парапет на аллее Обсерватории. Гвардейский офицер верхом, глумясь, перескочил через труп казнённого маршала, самого популярного из всех маршалов Наполеона. Другой обмакнул свой носовой платок в растёкшуюся по земле кровь и убрал его в карман. «Несчастный, ты уцелел (в заграничных походах), чтобы пасть от французских пуль!» — содрогнётся позднее писатель Виктор Гюго.
Оберштурмбанфюрер СС АДОЛЬФ ЭЙХМАН, который в Третьем рейхе отвечал за «окончательное решение еврейского вопроса», попросил перед казнью красного вина и бумаги, выпил полбутылки, написал жене прощальное письмо и пошёл на казнь довольно уверенно. Ведь он как-то пообещал: «Я сойду в могилу с улыбкой, сознавая, что помог истребить шесть миллионов евреев». Улыбок, правда, не было, но, стоя с петлей на шее, Эйхман, «архитектор холокоста» и автор плана «Мадагаскар» (высылка евреев на этот африканский остров), произнёс с наигранным пафосом: «Да здравствуют Австрия, где я родился! Да здравствует Германия, которой я служил! Да здравствует Аргентина, где я жил! И я благословляю свою семью, с которой вскоре воссоединюсь. Я был вынужден повиноваться закону войны и моему флагу». Израильская разведка «Массад» выкрала Эйхмана из Буэнос-Айреса, где он скрывался от правосудия пятнадцать лет, и Верховный трибунал Израиля в Иерусалиме приговорил его к смертной казни через повешение за преступления против евреев и человечности. Для приведения приговора в исполнение Израиль ввёл на один день смертную казнь. Повешение состоялось в специальной камере на третьем этаже тюрьмы «Рамла», откуда на время были «выселены» все заключённые. Эйхман отказался надеть капюшон на голову, после чего три палача, скрытые за занавесками, нажали на рычаги, один из которых и открыл крышку люка. Это был первый в Израиле смертный приговор. Труп Эйхмана был тайно кремирован, «пепел собран в молочный бидончик, попавшийся под руку», и развеян в нейтральных водах Средиземного моря, в точке, координаты которой до сих пор засекречены. На следующий день Израиль вновь отменил смертную казнь.
Не в пример своим министрам, бесноватый ефрейтор АДОЛЬФ ГИТЛЕР, прежде чем свести счёты с жизнью, буркнул: «Немцы недостойны своего вождя». И это были последние слова, которые нация услышала от своего фюрера. До этого, за тридцать шесть часов до смерти, он обручился с Евой Браун. Церемония проходила в нижнем этаже бункера, под развалинами Рейхсканцелярии, а провёл её совершенно неизвестный человек, некто Вальтер Вагнер, одетый в партийную униформу. После обручения, когда служанка поздравила новобрачную, ЕВА
Адмирала, сэра УОЛТЕРА РЭЙЛИ, который был славен дерзкими пиратскими налётами на колонии испанцев в Америке и который завёз табак в Англию (это ему сказала королева Елизавета Первая: «Я видела многих мужчин, обративших своё золото в дым, но вы первый, кто обратил дым в золото», а Яков Первый приговорил его за это к смертной казни); так вот, сэра Уолтера Рэйли рескрипт о смертной казни застал ещё в постели. Он доспал, неторопливо оделся и, как всегда, подтянутый и собранный, вышел из дому. В дверях его встретил брадобрей Питер: «Сэр, мы ещё не завивали вашей головы сегодня». — «Пускай её причешет тот, кто её возьмёт. А ты поторопись занять удобное место у эшафота, так как там будет сегодня полно народу. Что касается меня, то я себе место там уже обеспечил». Поднявшись на помост, он попросил палача в красном колпаке дать ему потрогать лезвие топора и с улыбкой обратился к толпе зевак: «Лекарство, которое мне сейчас дадут, острое на вкус, но зато помогает от любой болезни». Потом положил голову на плаху, но палач сказал, что голова повёрнута не так. «Не беда, как лежит голова, — ответил ему Рэйли. — Было бы сердце повёрнуто правильно». «И где это мы найдём ещё такую голову, чтобы снести её с плеч?» — громко крикнул кто-то из курильщиков табака в толпе. Палач стоял на эшафоте, вальяжно опершись о топор, дымящийся от крови отсечённой головы.
«Отец мой, так ли я держу голову?» — спросил у исповедника фаворит Людовика XIII АНРИ де СЕН-МАР, замешанный в заговоре против первого министра двора, кардинала Ришелье. Минутой ранее он взошёл на эшафот на площади Терро в Лионе, по доброй воле встал на колени перед плахой, крепко обхватил её руками и положил на колоду голову. И, обратившись уже к палачу, который стоял рядом, но ещё не вынимал топор из мешка, спросил того: «Чего же ты ждёшь, почему медлишь?» Лёгкую, игристую весёлость французов не омрачал даже эшафот.
Убийца, поджигатель и вор по имени ТЭПНЕР поднялся по лестнице на эшафот с виселицей на нём, взглянул на лондонского палача низшего разряда Рукса, который дрожал не меньше самого приговорённого к смертной казни (ему ещё не приходилось никого вешать), и тихо спросил у помощника шерифа: «А сумеет ли он как следует сделать своё дело?» — «Будьте спокойны, — заверил его помощник шерифа. — Ещё как сумеет!» И тот действительно сумел — он вешал несчастного Тэпнера целых двенадцать минут!
«Герберт, причешите меня сегодня получше, хотя голове моей недолго оставаться на плечах, — сказал своему слуге сорокавосьмилетний английский король КАРЛ ПЕРВЫЙ СТЮАРТ. — Сегодня день моей второй свадьбы, и я хочу выглядеть, как жених. До наступления ночи я буду обвенчан с Иисусом Христом. И оденьте меня понаряднее». Во вторник, 30 января 1649 года, в Лондоне было морозно, и, одеваясь, Карл велел подать ему две рубашки: «А то стану дрожать от холода, а они ещё подумают, что это от страха. А я смерти не боюсь. Она для меня не страшна. Я готов». Около десяти утра за ним пришёл полковник Геккер: «Ваше величество, пора. Завтрак подан». — «Я не хочу есть», — ответил король. «Но не умирать же на пустой желудок», — удивился полковник. «Ваша правда». Карл выпил на дорогу стакан красного вина, заел его куском ржаного хлеба и сказал полковнику: «Идите, я следую за вами». Обитый чёрным сукном свежесрубленный эшафот был покрыт белоснежным слоем выпавшего за ночь снега (цвет невинности?). Карл ступил на него так, словно оказывал великую милость двум палачам. Оба, в матросских костюмах, масках на лице, париках и с бутафорскими накладными бородами, стояли у плахи с воткнутым в неё топором. Один из них попросил короля убрать под шапочку развевавшиеся на ветру седые волосы. Карл повиновался: «Оставляю сию тленную корону ради обретения нетленного венца от Бога за правду». Потом снял камзол, отдал епископу Джексону свои карманные часы и звезду ордена Подвязки и обратился к толпе: «Я ухожу из продажного царства в царство неподкупное, где не будет тревог… тревог… тревог… никогда на свете…» Потом сказал палачу с седой бородой: «Поставьте плаху потвёрже, чтобы мне не было больно. И рубите по моему знаку», после чего опустился на колени и положил голову на колоду таким образом, чтобы собравшиеся ротозеи увидели его в профиль, как на золотых гинеях и соверенах с его изображением. «Remember!» (Запомните!) — крикнул он своим подданным, «доброму народу Англии», одинаково равнодушному и к его судьбе, и к судьбам страны. В толпе смеялись, говорили о делах, о погоде, о холоде, о ценах на хлеб. Топор упал, голова короля отлетела с первого удара. Палач поднял её и прокричал: «Вот голова государственного преступника!» Люди бросились к эшафоту, чтобы смочить свои платки кровью: это приносит счастье, согласно поверью. Назавтра роялисты пришили голову короля к туловищу и погребли его в склепе Виндзорского замка. На гроб прибили серебряную пластинку с простой надписью: «Король Карл. 1649». В соседней таверне «Телячья голова» пили по этому случаю красное вино из телячьего черепа. На полях своей книги «Eikon Basilika» («Королевский портрет») Карл оставил последние рукописные слова: «Уж коль скоро мне суждено принять мученическую смерть, подобную смерти Нашего Спасителя, то это ничего более, как рядовая смерть, коронованная мученичеством». Король-мученик, Карл и искал мученичества. Своей смертью он спас монархию.