Предсмертные слова

Арбенин Вадим

Капитан ХРИСТОФОР КОЛУМБ, которому важно было знать, откуда дует ветер, перед смертью поминал, как и многие другие, Господа Бога: «In manes tuas, Domine, commendo spiritum meum» («В твои руки, о Боже, вверяю дух свой»). Четыре великих плавания совсем изнурили тело адмирала Испанского королевского флота и «первого адмирала Индии» и надломили его дух. Он не нашёл обещанного золота, не открыл пути на запад и не совершил кругосветного плавания. Обиженный на всех, но ещё не всеми забытый, он до последней минуты оставался в сознании. За день до смерти, когда он ковылял на изувеченных артритом ногах по улицам Вальядолиде, к нему подошёл незнакомый молодой человек. «Ваше Величество, — обратился он к нему, — позвольте мне прикоснуться к руке величайшего человека нашего времени и истинного государя Востока». 29 мая 1506 года вокруг его постели стояли сыновья, некоторые офицеры из бывших под его командой и несколько оставшихся друзей. Великий старец говорил им: «Я разорён… У меня отобрали даже камзол, который я носил… Небо, сжалься надо мной, земля, плачь по мне!» Нет, первооткрыватель Америки умирал совсем не бедняком. Кстати, последней его волей стала просьба подать милостыню в полмарки серебра «еврею, который живёт у самых ворот лиссабонского

гетто, или любому другому иудею, имя которого назовёт раввин». Эта неожиданная просьба Колумба породила оживлённые разговоры на тему, не был ли Колумб и сам евреем. Некоторые учёные охотно подхватили эту мысль.

Изнурённый двадцатью четырьмя годами плодотворной работы и утомительных интриг, кардинал РИШЕЛЬЁ, в миру АРМАН-ЖАН дю ПЛЕССИ, слёг в постель у себя в Малом Люксембургском дворце — на этот раз один, без очередной любовницы. А было их у него тогда три. На вопрос исповедника, прощает ли он врагов своих, как это принято в таких случаях, он произнёс знаменитое: «У меня не было врагов, кроме тех, что были врагами государства». Навестивший кардинала Людовик Тринадцатый подал ему чашку с яичным желтком, последнее блюдо в его жизни. Говорят, что, выйдя из спальни, король вздохнул с облегчением. После его ухода Ришельё осведомился у врачей: «Сколькими часами я могу располагать?» Лейб-медик откровенно ответил: «Монсеньор, думаю, что в течение этих суток Ваше Высокопреосвященство либо умрёт, либо встанет на ноги». Кардинал выслушал этот приговор совершенно спокойно: «Хорошо сказано» и попросил свою племянницу, герцогиню Эгильон, выйти из комнаты: «Помните, что я любил вас больше всех на свете. Не хватало ещё, чтобы вы стали свидетельницей моей предсмертной агонии». Отец Леон прочитал над кардиналом молитву и почувствовал движение руки умирающего. К его губам поднесли горящую свечу — её пламя было неподвижно. Кардинал Ришельё был мёртв. Узнав о его смерти, папа Урбан Восьмой сказал: «Если есть Бог, то кардиналу за многое придётся держать ответ. Если же Бога нет, то тогда он очень удачно прожил свою жизнь». Кардинала похоронили в гробнице в церкви при Сорбонне. Во время Великой французской революции гробница была вскрыта и разграблена. Мальчишка, сын мясника, украл череп Ришельё.

Первый поэт Польши, бедный шляхтич АДАМ МИЦКЕВИЧ, умирая от холеры в Константинополе, попросил своего верного друга Генрика Служальского: «Выведай, что там думают медики обо мне». Когда доктор Гембицкий сказал, что нет большой надежды, но, кто знает, нужно всё же принимать лекарства, от которых Мицкевич отказывался, тот воскликнул: «Дайте мне лучше нож!» Потом сказал Служальскому: «Возьми бумагу и перо. Буду диктовать». Но тут же изменившимся голосом заключил: «Нет, мне плохо». Служальский склонился над ним: «Хочешь ли передать что-либо детям?» (у Мицкевича их было шестеро от жены Целины Шимановской). «Пусть любят друг друга», — ответил тот. И, миг спустя, прибавил еле слышным голосом: «Всегда». Эти последние его слова прозвучали как любовное послание. Доктор пощупал пульс — больной уже угасал. Он лежал на походной койке пилигрима в жалком жилище — комнате, похожей на «корчму на украинских шляхах в осеннюю пору»: узкая койка с кожаной подушкой, ничем не застланный стол, несколько простых стульев, подслеповатое окно, выходящее на берег Босфора. Мицкевич приехал в Турцию по поручению французского правительства «учёным способом исследовать славянские земли». В шесть часов вечера к нему пришёл ксендз Лавринович, родом из Жмуйдзи (Мицкевич лишь знаками дал понять, что узнал его), и соборовал поэта. Доктор Гембицкий ещё раз склонился над умирающим, покрытым медно-красным плащом, и мгновение оставался в этой позе. А когда обратил лицо к присутствующим, они прочли на нём всё. На часах было 9 часов 40 минут вечера. Кончался 26-й день ноября месяца 1855 года. Черты покойного немедленно после кончины приняли поразительное сходство с лицом Наполеона.

Великий учёный, мыслитель и художник Высокого Возрождения, флорентиец ЛЕОНАРДО да ВИНЧИ, написавший «Тайную вечерю» и «Джоконду», тоже поминал бога: «Я оскорбил Господа Бога и человечество! Бог дал мне способности, но сколько же я не сделал, сколько не завершил! Мои работы не достигли того совершенства, к которому я стремился!» Друзья и слуги поддерживали его, когда в комнату неожиданно вошёл король Франциск Первый, нередко, чисто по-приятельски, посещавший незаконнорожденного сына нотариуса и крестьянки. Леонардо, весьма уважавший монарха, рассказал ему о своей болезни и попросил прощения у Бога и людей: «Я не сделал для искусства всего того, что мог бы сделать». Король поддерживал его под голову до последнего, рокового момента, и «король» живописцев испустил дух в объятиях короля. Последней волей гения было: «Мою душу — Богу, моё тело — земле, моё имущество — близким».

И величайший художник немецкого Возрождения АЛЬБРЕХТ ДЮРЕР тоже вспоминал Бога «Я так и не постиг, что есть истинно прекрасное…» — пытался он громко кричать, чтобы все его слышали. Но крика не было, был лишь глухой протяжный стон. Лекарь Эобаний Хесс склонился к лицу Дюрера, умирающего от «какой-то странной, неслыханной болезни» (чахотки): «Чего хочет мастер?» — «Об этом, видимо, ведает лишь Бог…» — расслышал он. И это были последние слова художника. Дюрер умолк, напрягся, словно бы к чему-то прислушиваясь. Хесс опустил его сухие, как пергамент, веки. На звоннице церкви святого Зебальда ударил колокол. Жители Нюрнберга, прислушиваясь, считали число ударов. Их было 56. Но и без этого весь город знал, что Великий Мастер, один из самых могучих и благородных умов Севера, умер. На его надгробии написано: «Здесь похоронено всё, что было смертного в Альбрехте Дюрере».

Ярый безбожник, страшный насмешник и воинствующий атеист, самый «французский» немецкий поэт ГЕНРИХ ГЕЙНЕ тоже вспомнил о Боге. Со свойственным ему неподражаемым злым юмором он на вопрос своей двадцативосьмилетней почитательницы, верной подруги и суженой невесты Камиллы Зельден «Примиритесь ли вы с небом?» заметил, скорбно улыбаясь парализованным ртом: «Будьте спокойны. Бог меня простит, это — его ремесло». Полуслепой и надломленный годами мучившей его сухоткой спинного мозга, лёжа на полу, на ложе из «роковых матрацев», в своей тесной парижской квартирке на авеню Матиньон, дом 3, Гейне в последние свои минуты не переставал работать по шесть часов в день. Длинными

белыми пальцами правой руки поднимал он тяжело опускавшееся веко, чтобы немного видеть, а левой рукой выводил на бумаге большие буквы-каракули последних строк своих мемуаров, для окончания которых, по его словам, «нужно всего ещё дня четыре». Поэтому беспокоил доктора Груби: «Доктор, ведь вы не только мой врач, вы ещё и мой друг. Я прошу, я требую… как друг, скажите правду, это конец?» Груби промолчал. «Благодарю», — сказал Гейне. «У вас есть просьбы, поручения?» — спросил доктор. «Да, не будите жену… Пусть она отдохнёт… Но там цветы, которые она принесла утром… Положите их ко мне… Да, да, на грудь… Я ещё чувствую запах… Я очень люблю цветы… Благодарю… Цветы… Цветы… Ведь это прекрасно…» Это были последние отчётливо произнесённые им слова, которые услышал врач. Сиделка, подошедшая через несколько минут, слышала уже невнятный шёпот. Она наклонилась к нему: «Писать… писать…» — «Что написать, господин Гейне? Кому?..» — «Бумагу… Карандаш!» Карандаш выпал из его рук. В завещании Гейне, «человек, умеющий писать стихи, и только», оставлял всё своё имущество жене, ещё довольно молодой и легкомысленной красавице-парижанке Матильде Мира, но лишь при одном условии, что она снова выйдет замуж. Он объяснил свою прихотливую последнюю волю с тевтонской прямотой: «Потому что только в этом случае хотя бы один мужчина будет сожалеть о моей смерти».

Писатель ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ГОНЧАРОВ, член Совета по делам книгопечатания и «генерал из писателей», как прозвали его дворники и лавочники, перед смертью думал о Боге. Юрист Анатолий Кони присутствовал при последних часах романиста в его квартире в доме № 3 на Моховой улице в Петербурге, «обставленной несколько по-обломовски» (пустой письменный стол без чернильницы, без бумаги и без перьев), и выразил надежду на его выздоровление. Совершенно седой Гончаров, самолюбивый и раздражительный, посмотрел на него единственным уцелевшим выцветшим глазом, в котором еще мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твёрдым голосом: «Нет, я умру! Сегодня ночью я видел Христа, и он меня простил». И надо же, действительно, Гончаров умер в двенадцатом часу дня 27 сентября 1891 года. Сама кончина, эта неизбежная обыкновенная история, наступила так тихо, что в первое время Александра Ивановна, немка-барыня, у которой квартировал прославленный романист, приняла его смерть за сон. Никто из российских писателей не был так скоро забыт, как покойный Гончаров. Общество мстило ему за то, что он обозвал его «обломовщиной», а ещё за то, что он служил по цензурному ведомству самым исполнительным и робким чиновником. Автора романа «Обрыв» и похоронили у обрыва в Александро-Невской лавре, как он и завещал.

ТИТ ФЛАВИЙ ВЕСПАСИАН, первый римский император несенаторского происхождения, тот самый, который возвёл Колизей и обложил налогом общественные уборные, сказав при этом: «Non olet» («Деньги не пахнут»), при смерти мрачно пошутил: «Похоже, я становлюсь богом». Мало ему было быть всемогущим императором! Хотел быть ещё и богом. Умер он не в постели, а стоя на ногах.

А король Франции КАРЛ ПЯТЫЙ МУДРЫЙ из династии Валуа им уже стал. «Да, я Иисус Христос», — очень уверенно сказал он своим изумлённым родичам и царедворцам и с этим умер.

«Я — новый Христос, приносящий себя в жертву ради великой Норвегии», — кричал с эшафота ВИДКУН КВИСЛИНГ. Сын сельского пастора, поклонник язычества и расовой теории Гитлера, он, заделавшись «фюрером» норвежских фашистов, практически сдал страну немцам. За что и был повешен в 1945 году по приговору суда.

«Наконец-то я — царица!» — восторженно выкрикнула английская кинозвезда ВИВЬЕН ЛИ, оказавшаяся в клинике с очередным острым приступом маниакальной депрессии и рецидивом туберкулёза. Помните её по фильмам «Унесённые ветром» и «Мост Ватерлоо»? «Я — царица Клеопатра! — ещё громче закричала она, и у неё хлынула горлом кровь. — Слышите, я — Клеопатра!» (Ли играла заглавные роли в пьесах «Цезарь и Клеопатра» Шоу и «Антоний и Клеопатра» Шекспира). Лицо самой счастливой и самой несчастной актрисы, женщины магической красоты, сделалось багровым, она тяжело дышала. «А ну-ка, пошли все вон отсюда! Немедленно! Я — царица!» Множество посетителей, собравшихся у больничной койки Вивьен, остолбенели. В крайнем возбуждении она поднялась, поскользнулась на гладком полу палаты, упала и вскоре скончалась. Она распорядилась тело своё кремировать, а прах развеять над озером.

А вот Главнокомандующий английским флотом сорокасемилетний адмирал ГОРАЦИО НЕЛЬСОН больше всего думал о долге. Перед началом сражения в Гибралтарском проливе у мыса Трафальгар против франко-испанского флота он поднял на флагманском фрегате «Победа» прославленный лозунг: «Англия ждёт, что каждый из вас исполнит свой долг». И взошёл на верхнюю палубу кормы в усыпанном драгоценными камнями и регалиями кителе — одних золотых звёзд на нём было четыре. В разгар боя снайпер с французского фрегата «Грозный» заметил однорукого и одноглазого офицера с полным иконостасом наград на груди и справедливо решил, что это и есть главный англичанин. Он взял мушкет, сунул в карман четыре патрона и поднялся на марсовую площадку бизань-мачты, бросив на ходу товарищам по команде: «Если не сниму его с трёх раз, четвертую пулю пущу себе в лоб». Мушкетная пуля ударила адмирала Нельсона в позвоночник. Смертельно раненный, он успел сказать капитану «Победа» со слабой и словно бы извиняющейся улыбкой: «Харди, на сей раз они меня достали… У меня перебит хребет… Но я доволен… Благодарение Богу, я исполнил свой долг… Только не бросайте меня за борт, Харди». Доктору Скотту он сказал: «Не таким уж большим грешником я и был… Не забудьте, я оставляю леди Гамильтон и мою дочь Горацию на попечение страны… Не забудьте Горацию… Бедная Эмма… Что с ней будет…» Говорил быстро, отрывисто, со всё большим трудом. Ему дали испить напоследок лимонаду, вина и воды. «Неприятель разбит наголову и лишился пятнадцати судов», — доложил ему капитан Харди. «А сегодня утром я держал пари, что потоплю двадцать!» — промолвил Нельсон с улыбкой. И после этого всё повторял: «Благодарение Богу, я исполнил свой долг», пока слова не замерли у него на губах. Он в последний раз открыл глаза и потом закрыл их уж навеки. В бочке с бренди, смешанном с камфарой и миррой, тело Нельсона было доставлено в Лондон и упокоено в Вестминстерском аббатстве в гробу, сделанном из грот-мачты фрегата «Победа». Все моряки эскадры причастились бренди из траурной бочки. Позднее останки адмирала были помещены в саркофаг, предназначенный для короля Генриха Восьмого.