Предсмертные слова
Шрифт:
Умерла в гостинице и ГАБРИЕЛЬ КОКО ШАНЕЛЬ, законодательница моды начала XX столетия, которая и жила-то в гостиницах всю свою жизнь. Это она одела женщин в мужской костюм и маленькое чёрное платье, а попутно подарила миру первые духи модерн, знаменитые Chanel № 5, самые продаваемые и сегодня духи. Воскресным вечером 10 января 1971 года ворчливая, упрямая и преданная работе Великая Мадемуазель, ставшая старушкой Шапокляк, вернулась со скачек в Лошане в парижскую гостиницу «Риц», свой дом, «крепость из счетов» или «пустынный остров, окружённый морем денег». Она поднялась к себе в мансарду, тесную и голую, как монашеская келья, — крошечные спальня, салон и ванная комната, все безликие, бесцветные, — и почувствовала себя плохо. Она поняла, что приближается конец, и, раздетая горничной Селин, легла на свою любимую кровать, сработанную мебельщиком из красной меди. Руки её дрожали, ампула с лекарством никак не хотела разбиваться, и сделать укол себе она не смогла. Горничная, склонившаяся над Мадемуазель Шанель, услышала её последние, страшные в своей ясности, протестующие слова: «Вот как нас оставляют подыхать!..» Так говорили римляне в великую эпоху. Так говорил генерал де Голль. Когда она испустила последний вздох за запретной дверью «Рица», Селин увидела на её лице слёзы. В гостиничном номере после смерти Коко пахло больницей. В Нью-Йорке в этот вечер игралась оперетта «Коко». Мэрилин Монро, ложась спать, обрызгала своё тело только пятью
На постоялом дворе умер ВИНСЕНТ ван ГОГ, великий голландский живописец. Однажды он вышел на этюды в окрестностях Овер-сюр-Уаза, но, не дойдя до ржаного поля, где обычно писал, достал револьвер и выстрелил себе в живот. Пуля, как потом выяснилось, попала в ребро, отклонилась и прошла мимо сердца. Зажимая рукой рану, истекая кровью, художник всё же добрался до своего приюта, где снимал угол. «Ну что, я не сподобился даже на это, неумёха?» — спросил он подоспевшего доктора Мазри. Когда же тот сказал, что рана смертельна, ван Гог испросил у кабатчика табаку, набил трубку и, сидя, согнувшись, на табурете, долго и тяжело затягивался, пока не упал замертво, не произнеся больше ни слова. По другой, однако, версии, его брат Тео нашел Винсента в постели, спокойно курившим трубку. На слова Тео, что ему обязательно помогут выздороветь, тот ответил по-французски: «La tristesse durera toujours…» («Печаль продлится вечно… Кто бы мог представить, что жизнь окажется такой печальной… Я бы хотел умереть…») и скончался в половине второго ночи. Последним полотном Ван Гога стали «Вороны над пшеничным полем», истинный шедевр. Говорят, что его самоубийство было «воплем триумфа».
Великого трагического поэта и даровитого писателя Америки ЭДГАРА АЛЛАНА ПО застали перед смертью в грязном балтиморском кабачке, где он обыкновенно пил водку. Его нашли там мертвецки пьяным, в состоянии белой горячки, разговаривающим с привидениями, зелёными чёртиками и красноухими свиньями с харями бесов: «Вон они на стене торчат, кривляются и строят мне рожи…» Часом позже автора «Ворона» и «Золотого жука» подобрали в сточной канаве на улице уже в бессознательном состоянии. Его отнесли в госпиталь при колледже Вашингтона, где он и скончался за несколько дней до запланированной женитьбы на Эльмире Ройстер. Перед смертью Эдгар По, замечательный пример наследственного алкоголизма («он писал, пил и нищенствовал»), ещё спросил доктора: «Есть ли надежда для такого пропащего человека? Боже, спаси мою душу грешную». Родственники поэта, набожные квакеры, заказали на его могилу тяжеленную каменную плиту, дабы мятежный дух По не вырвался из могильных оков и не стал смущать покой деловых американцев. И вот, когда плиту опускали на могилу, она раскололась. Эта расколотая плита лежит на кладбище в Балтиморе и по сей день, и в трещинах её каждую весну распускается троицын цвет. Этим именем, между прочим, Эдгар По звал свою рано умершую прелестную жену Виргинию. По назвали «отцом сыщицких рассказов», один из которых — «Убийство на улице Морг» — считается первообразом детективного жанра в литературе.
И наш замечательный художник ПАВЕЛ АНДРЕЕВИЧ ФЕДОТОВ, обритый, босой, опухший и пожелтевший, всё рисовал и рисовал на стенах своей палаты в больнице Всех Скорбящих для душевнобольных на Петергофском шоссе. «Лица, им нарисованные, среди них Николая Первого и самого себя, можно было узнать, но все имели вид сумасшедших». Порой на художника находили припадки бешенства, и тогда он видел перед собой чудовищные сцены и безобразных чудищ и гнал их от себя: «Пошли вон, грязные свиньи!» Однако его память сохранилась, он узнавал посещавших его друзей, расспрашивал их о жизни за стенами юдоли печали и всё звал какую-то незнакомку: «Юлия! Юлия!». Всё Юлию да Юлию. А в последний час он, отставной лейб-гвардии штабс-капитан Финляндского полка, обнял своего старого и верного денщика Коршунова, который не оставлял его ни на час, и хрипло проговорил: «Видно, придётся умереть, брат. Желаю перед смертью проститься с друзьями. Пошли за Дружининым, Львом Жемчужниковым и Александром Бейдеманом, пока есть время». И Коршунов послал сторожа больницы по адресам, за 11 вёрст в Петербург, и дал ему серебряный рубль «на водку». А тот с этим рублём сначала, значит, закатился в ближайшую распивочную, пропил полученные деньги, ввязался в драку и был отведён в полицейский участок, где провёл ночь. И Федотов так и не простился со своими друзьями по полку. Зато пришла его хорошая знакомая Шишмарёва с мужем, и он сказал им: «Какая у меня силища!.. Меня бьют в три кнута, но и я их тоже. Как же меня здесь мучают! Если бы вы могли помочь!» И показал на синяки на руках и на лице. «Вы узнаёте рубаху на мне — это смертная одежда, её надели на меня тогда, на плацу… снять её нет приказания?» Перед смертью обнял денщика Коршунова и долго-долго плакал. Врач казённого дома душевнобольных написал: «14 числа ноября месяца сюда помещённый для пользования от помешательства ума академик Павел Федотов умер от грудной водяной болезни». Академика Федотова похоронили в чёрном мундире без эполет.
«Дайте мне, бога ради, рубль!» — Рослый, с неухоженной седеющей бородой, в широкополой шляпе и истасканной разлётке на плечах, в одной галоше и одной опорке на босу ногу, униженно клянчил художник АЛЕКСЕЙ КОНДРАТЬЕВИЧ САВРАСОВ у приказчика эстампного магазина на Никольской улице в Москве. «Ну, полтинник, что ли! Я полотно „Море“ вам оставлю. Ну, хоть двугривенный одолжите! Умоляю — пятачок!» На Сухаревском рынке торговец запер его на время, пока он, трезвый, трясущимися руками, писал для него этюд. Когда закончил, сиделец дал ему 5 рублей, и великий мастер кисти отправился в ближайший трущобный трактир, где и пропил всё, что так униженно заработал. Его подобрали на Китай-городе несколькими часами позже и отвезли во 2-ю городскую больницу на Калужской улице, больницу для бедных, для «чернорабочих», где он и скончался на шестьдесят восьмом году жизни. В свидетельстве о смерти было написано: «Контора больницы уведомляет, что находившийся на излечении в больнице отставной надворный советник Алексей Кондратьевич Саврасов умер 26 числа сентября месяца 1897 года». Никого из друзей академик живописи, автор знаменитого полотна «Грачи прилетели», в больнице не дождался, и почти слепой, до крайности обнищавший, но не отказавшийся от своей злосчастной привычки, покинул сей мир в забвении, сказав напоследок больничному служителю: «Пойми, я полюбил, полюбил горе… Пойми — полюбил унижение…»
Замечательный русский портретист КАРЛ ПАВЛОВИЧ БРЮЛЛОВ, которого современники называли Карлом Великим, тоже не дождался друга. После вкусного и сытного обеда на загородной вилле своего друга в окрестностях Рима, он, по обыкновению, спокойно покуривал сигарку и слушал, что читал ему из газет юный сын хозяина. «Как вдруг сделался с ним припадок удушья, его охватил сильный приступ мучительного, судорожного кашля, горлом хлынула кровь. „Позовите моего друга Титтони. Дайте мне ещё раз обнять его. Хочу увидеть Титтони. Ни к кому и никогда я не был так привязан, как к нему. Во всю мою жизнь он один и был моим другом. Зачем же надобно было, чтобы этого человека не встретил мой взгляд в час смерти? Или всегда так должно быть с каждым из нас? И должно только то не случиться, что нам всего дороже?“ — с трудом выговаривал слова, почти теряя сознание, спрашивал он домочадцев». Но друг Анджелино Титтони, оптовый торговец скотом,
Весь день, предшествовавший открытию выставки, где выставлялось его полотно «Жанна», итальянский художник АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ провёл за стойкой бара парижского кафе «58». На вопрос хозяина заведения, есть ли ему, нищему бродяге, чем расплатиться за выпивку, Модильяни отвечал: «Я богат. Я сказочно богат». Он рассчитывал завоевать на выставке первый приз в пять тысяч франков. По выходе из бара Модильяни подвергся жестокому нападению бандитов и скончался в больнице на руках своей невенчанной жены Жанны Эбютерн, которая успела всё же сказать ему о его победе на конкурсе. Последними словами Модильяни были: «Пора покончить с этим безумием». Есть, правда, и другая версия его смерти. Поздно ночью он и Жанна шли вдоль ограды Люксембургского сада. Неожиданно из груди Модильяни вырвался какой-то нечеловеческий вопль. Он бросился на Жанну и с криком: «Я хочу жить! Ты слышишь? Я хочу жить!» начал её избивать. Потом схватил за волосы и изо всех сил бросил любовницу на железную решётку сада. Жанна не проронила ни единого звука. Слегка оправившись от удара, она сама поднялась, подошла к Модильяни, взяла его за руку и отвела в больницу для бедных. Умирая, он всё повторял: «Я не хочу умирать. Я не верю в то, что там что-то есть». Есть и ещё одна версия. Друг Модильяни, чилийский художник Ортис де Сарате, с трудом достучавшись до его студии, нашёл Моди в лихорадке, метавшимся в бреду на убогом диване. Жанна примостилась там же, рядом с ним, и писала его портрет. В комнате было ужасно холодно, печь давно простыла, на полу по углам валялись жестянки из-под сардин и пустые винные бутылки. На мольберте просыхала последняя работа художника — незаконченный портрет композитора Марио Варвольи. Сарате послал консьержку за супом и варёным мясом и вызвал врача. Тот сразу же поставил диагноз: нефрит и немедленно вызвал карету «скорой помощи». По дороге в больницу для бедных, бродяг и бездомных, на улице Жакоб, Модильяни доверчиво признался Сарате: «У меня остался лишь малюсенький кусочек мозга… Я хорошо понимаю, что это конец». А минутой позже добавил: «Я попросил Жанну последовать за мной и в смерти… Так что, там, в раю, рядом со мной будет моя любимая натурщица, и мы вкусим с ней вечное счастье…» По другой ещё версии, умирающего Модильяни нашли в мастерской на улице Гранд-Шомьер, дом № 8, поэт Леопольд Зборовский и художник Моиз Кислинг. Вызванный ими врач определил тяжелейший приступ лёгочного менингита — у Модильяни горлом шла кровь — и отправил провалившегося в обморок художника в Шарите, в больницу Сестёр Милосердия для бедных. Очнулся тот уже в больничной палате и очень испугался, увидев вокруг себя много больных и врачей, толковавших об алкогольном и наркотическом отравлении. У Модильяни начался бред — горячечный, торопливый, непонятный, порой как будто даже стихами. Совершенно явственно он повторял только два слова по-итальянски: «Italia… Cara, cara Italia… Милая Италия… Милая, милая Италия…» Впоследствии дочь Модильяни, тоже Жанна, посетовала: «Слишком много последних слов для одного умирающего. Скорее всего, отец перед смертью и сказать-то ничего уж не мог. Он всё время пребывал в беспамятстве. Но легенды бессмертны». Бесспорно одно: Модильяни умер без десяти минут в девять часов вечера в субботу, 24 января 1920 года, и друзья похоронили его в складчину «как принца» на кладбище Пер-Лашез. На надгробии написали: «Смерть настигла его на пороге славы».
Этой же ночью верная спутница жизни Модильяни, ЖАННА ЭБЮТЕРН, срезав с головы длинный золотистый локон и положив его на грудь почившего Амедео, вернулась в его студию на улице Гранд-Шомьер. По словам Полетты Журден, которая проводила её туда, она попросила: «Не покидай меня». Однако через пару часов, по настоянию отца, Жанна переехала в родительскую квартиру на улице Амьо. А на рассвете, в 4 часа утра, беременная вторым ребёнком, она выбросилась с шестого этажа, до последнего выдоха повторяя: «Я люблю тебя, Амедео… Дождись меня, любимый… Дождись…», и разбилась насмерть, оставив малолетней дочери записку: «Папа шлёт тебе свою любовь. Ты будешь чувствовать её, где бы ты ни была. Когда ты вырастешь, ты его простишь». «Вечная невеста» Амедео Модильяни, она не захотела жить без него: ведь однажды она обещала ему никогда не расставаться с ним. Родители Жанны отказались принять труп дочери, и друзья в складчину похоронили её на мрачном кладбище Банё в парижском пригороде. В июне 2006 года на аукционе Sotheby’s в Лондоне полотно Модильяни «Портрет Жанны Эбютерн в шляпе», лучший образчик его стилистики, ушло за 16,3 миллиона фунтов стерлингов.
Последнее слово, произнесённое великим художником Испании ПАБЛО ПИКАССО, другом и вечным соперником Модильяни, чья зависть к тому подпитывалась его талантом, его высокомерием и его страстями, было «Модильяни». Это, кстати, пророчески предсказала Жанна Эбютерн. Правда, Пикассо повторял ещё и имя давно умершего друга, французского поэта Аполлинера. В последний момент просветления он перевёл взгляд со своей жены Жаклин Рок на врача, который был холостяком, и сказал ему: «Вы зря не женились. Это полезно». По другим источникам, однако, последними словами девяностолетнего «демонического испанца» были: «Выпейте за меня, выпейте за моё здоровье, вы знаете, что я сам не могу больше пить…» И эти слова вдохновили Пола Маккартни из группы «Битлз» на создание новой песни: «Выпейте за меня, выпейте за моё здоровье…» По другим ещё источникам, художник сказал перед уходом: «Моя смерть станет кораблекрушением. Когда погибает большое судно, всё, что находится вокруг него, затягивается в воронку..»
Самый влиятельный австрийский композитор своего времени ГУСТАВ МАЛЕР, директор придворной Венской Оперы, буквально приполз в Вену после утомительных гастролей в Америке. Приполз, чтобы бросить кости в свою родную землю. Умирал Малер в одиночестве, хотя до самой смерти чувствовал рядом присутствие прелестной, но неверной ему жены Альмы, бывшей на 18 лет его моложе. Он посвятил ей Восьмую симфонию, а на полях партитуры своей последней, незаконченной Десятой симфонии сбивчиво написал: «Для тебя жить! Умереть за тебя, моя Альмши! О! О! Прощай, моя муза!» Однако последним его словом было не имя жены, а имя Моцарта. Как и Бетховен, Малер умер в страшную грозу, разразившуюся вскоре после полуночи 18 мая 1911 года над Веной, которую он так любил, но которая так несправедливо с ним обошлась. Толпы венцев запрудили подступы к кладбищу Гринцинг. На надгробном камне Малер велел высечь только своё имя, остальное же считал излишним: «Любой пришедший ко мне на могилу должен знать, кем я был, а остальным это и не нужно».