Прекрасная маленькая принцесса
Шрифт:
— Тень и свет играют в этом большую роль. Нужно много наблюдать и изучать, чтобы понять, где лежат тени. Как каждый изгиб и стык реагируют на свет. Я наклоняюсь чуть ближе, указывая на тени вдоль дальней стороны лица Клары, как они придают ей большую размерность, а также подчеркивают, как она прижимает ухо к плечу в застенчивом выражении.
Между нами проскакивает электричество, когда Петр поворачивается, чтобы посмотреть на меня, и наши лица оказываются в нескольких сантиметрах друг от друга. Мы замираем на долгий миг, и я не решаюсь вздохнуть. Затем он возвращает
Петр продолжает, кажется, все больше заинтригованный моими работами с каждой перевернутой страницей.
Затем он останавливается на одной из них, где я нарисовала его. Мое сердце учащенно забилось. Я совсем забыла, что нарисовала его после той ночи, когда мы встретились.
— Ух ты! — Говорит он, и его подбородок вздергивается в знак удивления.
— Теперь мы переходим к моим работам после года обучения в колледже Роузхилл. Ты определенно видишь, как моя техника становится все более утонченной. — Объясняю я. Рисунок довольно подробный и запечатлел первый момент, когда наши глаза встретились, когда я спускалась по лестнице.
На рисунке изображено только его лицо, его серые глаза смотрят со страницы, устанавливая прямой, напряженный зрительный контакт со мной. Точно так же, как и в тот вечер.
— Обычно ты очень хорошо передаешь реальность, но ты нарисовала меня гораздо красивее, чем я есть на самом деле, — говорит он. Это не критика. Скорее, замечание. Но оно все равно заставляет меня краснеть. Отчасти потому, что я с ним не согласна.
— Я рисую то, что вижу, а ты — один из самых красивых людей, которых я когда-либо встречала. Было легко нарисовать тебя таким. Изображение наглядно демонстрирует, насколько привлекательным я его нахожу.
— Хм, — говорит Петр, улыбка растягивает его губы, кажется, он молча доволен. Затем его глаза переходят на мои. — Что ж, спасибо.
Я не знаю, что ответить, поэтому просто киваю, позволяя занавесу темных волос упасть перед моим лицом, чтобы скрыть часть моего смущения.
Несколько страниц спустя он натыкается на еще один, более свежий его рисунок. Глубокие тени на его лице придают ему свирепое, почти демоническое выражение, и мое нутро сжимается, когда я понимаю, что это тот самый рисунок, который я сделала сразу после того, как он заставил меня встать на колени. Рисунок темный, призрачный. Он показывает, до каких глубин я опустилась после такой унизительной, обидной встречи.
Я была так потеряна и расстроена, мне не к кому было обратиться или рассказать. Единственным выходом для меня было рисование, и это видно по темным, драматичным линиям, жестким краям его лица. Я с невероятной точностью передала его самодовольную усмешку. Мое сердце замирает от страха, что новый рисунок может свести на нет весь прогресс, которого мы добились.
Петр шокирован, его пальцы держат страницу, как будто он хочет перевернуть ее, но не может. Мышцы на его челюсти работают под пятичасовой тенью. Я неуверенно наблюдаю за ним со своего места за его плечом, отмечая напряжение в его шее.
— Я сильно упал в твоем уважении с той ночи, когда мы встретились. —
Тревога сжимает мою грудь, и я зажмуриваюсь. Я не знаю, что сказать. Если я скажу ему, что нарисовала это после того, как он поставил меня на колени, я могу свести на нет весь прогресс, которого мы добились за эти выходные. Одна мысль о темноте, поглотившей меня тогда, снова ввергает меня в отчаяние. Слезы щиплют глаза, а когда я опускаю взгляд, одна сбегает и стекает по щеке.
Я не могу вспоминать тот день, если хочу двигаться вперед вместе с Петром, а мне это необходимо.
Петр поворачивается ко мне лицом на кровати, держа этюдник открытым, чтобы увидеть его призрачное изображение. Его глаза — тревожно-серые, как облака, когда на горизонте бушует шторм, а полные губы сжаты в мрачное выражение.
— Пожалуйста, расскажи мне.
Я качаю головой, сердито смахивая слезу.
— Я нарисовала это после того дня в кладовке, — успеваю сказать я, прежде чем узел в горле душит меня, и слезы начинают падать быстрее.
Нежные кончики пальцев стирают мои слезы и зачесывают темные волосы назад, заправляя их за ухо. Затем его рука убирается с моего лица.
— Это никогда не сработает, — бормочет он так тихо, что я не уверена, что услышала именно это. — Я причинил слишком много вреда тебе.
— Что? — Я хочу, чтобы он повторил, потому что боюсь, что услышала его правильно и что он думает, что у нас ничего не получится. Потому что я не могу всю жизнь терпеть его гнев или отстраненное молчание, которое он демонстрировал мне после того, как я сделала ему минет.
Он качает головой, опустив глаза.
— Я не должен был заставлять тебя делать это. Без твоего согласия.
Я не знаю, что сказать. Это так много значит — слышать от него такие слова. Знать, что он сожалеет о том, что между нами произошло. И все же я не могу заставить себя простить все, что произошло. Лучшее, что я могу сделать, — это забыть. Вот почему мне нужно сосредоточиться на будущем. И все же я начинаю понимать, что, возможно, все напряжение между мной и Петром было связано вовсе не со мной. Да, он использовал не тот выход, чтобы выплеснуть свое разочарование из-за отсутствия свободы воли. Но на самом деле мы гораздо более похожи, чем я могла себе представить. Потому что мы оба оказались в ловушке. Только Петр все еще борется со своим заключением, в то время как я давно смирилась со своей участью. По правде говоря, я уважаю его за это — даже если это означает, что я случайно попала под прицел.
В то время как я позволила отцу диктовать мне свою жизнь, Петр все еще пытается сделать шаг вперед, чтобы показать, что у него есть выбор — нравиться мне или нет, даже если он не может выбрать, жениться на мне или нет. Он просто показывает это единственным известным ему способом.
Такие семьи, как наша, делают заявления через боль и наказание. Это все, что мы знаем. И поскольку он не может наказать никого другого, он вымещает это на мне. По крайней мере, это лучшее, что я могу предположить о его мотивах.