Признания в любви кровью написаны
Шрифт:
Ответом послужили сдавленные кивки. Главное, чтоб они ничего не испортили. За неделю возможно раскрыть и самое запутанное дело… или умереть. Выбор невелик.
И ей это нравилось. Вкус скорой собственной смерти бодрил получше самого крепкого кофе в мире. Он горький, выворачивающий внутренности… иными словами — восхитительный.
— А сейчас я иду писать роман. Если умирать, то только с законченным произведением.
— А нам что делать?
— Вещь вам всё на листке написал. А интернетом тут вы пользуетесь. Я не хочу вязнуть в этой паутине предрассудков и дегенерации, — это было последнее, что она произнесла
Зато роман пополнился на тридцать страниц.
========== Глава 12: Песнь утра под виолончель ==========
Комментарий к Глава 12: Песнь утра под виолончель
Автор настолько шокирован отдачей в комментариях, количеством “ждунов” и лайков, что находит время на написание этого фанфика во время каждой свободной минутки.
Ночь оказалась спокойной. Луну лишь изредка скрывали за собой дымки безжизненных, до невозможности безобидных облаков. Невермор укрыла обычная, немая, как умиротворённый покойник в гробу, ночь… и только звук виолончели разрезал тишину. Смычок, двигаемый умелой рукой, скользил по струнам, и мелодия рассекала воздух и устремлялась вдаль.
Когда из-под её пальцев выходили страницы романа — ощущения иные. Она в завуалированной форме пересказывала события из жизни и описывала свои предположения о бесконечно мрачном будущем. Поэтому последней явившейся в мир строчкой оказалось неведение главной героини о грядущем. Персонаж бросилась в горящий дом, на встречу с неведомым соперником. А откуда-то ей кричал её партнёр: и не понятно, из здания или снаружи. На том последняя глава обрывалась. Дальше — сплошной мрак, ни единой идеи, с кем или чем героиня должна столкнуться, объятая языками навязчивого пламени. И какой у неё исход.
Игра же на виолончели — поток сознания, без начала и конца. Пред глазами только жёлтые листы старой нотной тетради, в руках инструмент, а в ушах и голове — плавная мелодия. Которую можно хоть вечно повторять с начала. Музыка далека и одновременно до жути близка к реальности. Пара нот — и глупому человеческому сознанию открывался иной мир. Где физика переплеталась с тем, что люди назвали душой. И этому миру не требовались слова, истории рассказывались без них. Этот контраст с книгами — то, что развивало мозг. Уэнсдей любила работать в разных плоскостях сознания, изучать его работу… но пазл без исследований не складывался. Ей бы парочку жалких подопытных людишек и лабораторию, где слово «этика» оказалось бы под запретом.
Часы пробили полночь, и Уэнсдей пролистнула пальцами тетрадь. Остановилась на случайной странице, и тут же в мир прорвалась новая мелодия. Последнее законченное произведение Бетховена — «Симфония №9», часть «Ода к радости». Из-под её рук выходила ода к чувству, что она презирала.
В последнее время в её жизнь ворвалось слишком много извращённого символизма. Мелодия, премьера которой состоялась, когда композитор уже оглох. И не мог услышать оваций. А она ощущала себя слепой, глухой и никакой, ведь не вырвалась из паутины неведения. И была укушена пауком, чей яд мог убить её в следующий понедельник, а мог оставить в живых. Она застряла в ещё более дурацком положении, чем композитор.
Но если Бетховен не мог излечиться от глухоты, у неё оставался шанс на раскрытие всех тайн. И этот до сладости горький и невыносимый привкус смерти — отличное средство, чтоб эту участь
Уэнсдей не прекращала играть. Музыка рассказывала миру столько всего… и это ни один дурак в Неверморе не мог понять.
Она пошла спать, только когда небо затянули тучи.
Наутро жизнь академии вернулась в обыкновенное русло: никто уже и не помнил о двух убийствах, и занятия возобновили. Лишь самые эмоциональные ученики звонили родителям и просили их забрать куда подальше от этого страшного места. Остальные вели себя слишком обычно. Уэнсдей их всех не понимала. Одни боялись за свои никчёмные жизни, а другим просто наплевать. Но, признаться, высший цинизм последних её поражал в хорошем смысле. Её считали чуждой ко всему человеческому, а в то же время всякие безымянные студенты школы никак не реагировали на убийства и забыли о своих погибших друзьях.
Наверное, не зря она считала это понятие вымыслом. Друзья мгновенно забывали о тех, кто их покинул. Не все, но подавляющее большинство. Но как же понятие дружбы всеми расхваливалось…
Но смерти поставили всё на место. Это не Уэнсдей не умела дружить. Это дружбы не существовало. И всё же, хотелось продолжать называть хотя бы Энид с Ксавье друзьями.
Хотя в случае, если кто-то из них окажется причастным к убийствам, её руки не дрогнут. Она либо их упечёт за решётку, либо расправится методом куда более действенным.
Именно поэтому она поручила Ксавье вместе с ней узнать о «Песне утра». Держать возможного врага следовало ближе к себе. А если он и правда её так называемый друг — помощь будет бесценна.
Если Уэнсдей и научилась что-то ценить — вклад других людей. Они могли как всё разрушить, так и помочь в воссоздании чего угодно из несочетаемого друг с другом мусора. А могли сделать то и другое одновременно.
Единственный, кому она доверяла почти на сто процентов — Вещь. Эта рука предана ей искренне. Если Уэнсдей правильно понимала значение этого слова.
Когда закончился последний урок, — то была углублённая математика, которую помимо неё посещали только всякие изгои школы изгоев, — Уэнсдей нашла в пятиугольном дворе Ксавье. Парень рисовал на кирпичах новую картину. Какой-то готический замок, над которым летали ожившие каменные горгульи. Его младшая сестра — которая вчера утащила его до самой ночи в кафе, — к счастью, не ошивалась поблизости. Почему-то Уэнсдей не понравилось, что парень ушёл с территории школы в какое-то там кафе. С какой-то подозрительной британкой в жёлтом платье.
— Ты что-то узнал про общину? — было слишком людно, чтоб открыто разговаривать о сектантах.
— И тебе привет, — буркнул Ксавье, не отвлекаясь от рисования. — Вообще, Аякс помог. Мы нашли маму Бьянки в Фэйсбуке. А заодно и её нового мужа, главу этого… общества, — рассказал он, наводя тёмной краской тени на теле горгульи.
Его напряжённый взгляд, хотя с уст и срывалась важная информация, не соскальзывал с рисунка. В расширенных зрачках отражалось творение целиком. И контуры лица стали чёткими, как у изваяния, созданного руками мастера. В этом творческом потоке Ксавье напомнил ей её саму. Нечто среднее между ощущениями от написания книги и исполнения музыки. Необычно. Даже промелькнула мысль оставить его наедине, пока картина не будет готова. Но времени на это не было.