Признания в любви кровью написаны
Шрифт:
— Я подумал, тебе понравится. Не весь же день тебе ходить в этом? — без предисловий разъяснил Ксавье и указал на её нынешний наряд.
— Ты взял мне платье? — она нахмурилась.
— Давай только без слов про патриархат. Я захотел сделать тебе подарок. Просто так, — говорил парень, снимая с лица маску, а с затылка — шапку.
А Уэнсдей и не хотела ничего говорить про патриархат. В её сердце лишь заиграло то же чувство, что возникло перед вороньим балом. Это было даже приятно. Получить то, что называлось сюрпризом. Но не какую-то
— Спасибо, — она взглянула на него без улыбки и кивнула.
У Ксавье что-то заблестело в глазах, и он улыбнулся. Ненадолго. И это подозрительно сказалось на ней: стало приятно, что на его лице появилось счастливое выражение. Конечно, совсем не такое, как когда он увлечённо рисовал, и весь мир для него обрывался за контурами картины, но было в его улыбке нечто, что разжигало крохотную спичку в сердце.
— Хочешь примерить? Я отвернусь, — он развернулся к стене, надел шапку обратно и, словно подражая Аяксу, натянул её до глаз.
Уэнсдей не стала возражать. Тут же сняла с себя дурацкие украшения, берет, парик и сразу после стянула одежду. Оставила только обувь и колготы. Даже вытащила из глаз линзы и порвала их. Потом оделась в подаренное платье. Оно оказалось холодным и узким. Село идеально, без единой лишней складки. Единственное, что мешало — распущенные волосы. Но никаких резинок, чтоб заплести косы, поблизости не было.
— Можешь поворачиваться.
Парень тотчас снова снял с себя шапку, а заодно и куртку с цепью, развернулся к ней и пристально рассмотрел. Реакция на нормальное платье у него оказалась интереснее: его губы содрогались в улыбке, и он неловко заправил руку в волосы. Но затем тряхнул головой и просто присел на диван, то бросая на неё взгляд, то отворачиваясь. Интересное поведение.
— Ну, что ж… прочитаем, что написано в этом дневнике? — предложил он, очерчивая пальцами складку меж бровей.
— У меня его нет, — последовало полное непонимания молчание. — Вещь сейчас его возвращает на место. Если он не оплошает, то скоро вернётся.
— То есть он уже прочитал дневник? — Ксавье убрал руки с лица, и его губы растянулись в странной улыбке.
— Да.
— Что ж… — он, качая головой, сложил руки на груди. — Тогда не хочешь поговорить о впечатлениях от этой секты? Ну, точнее, о том, что ты о них подумала…
— У нас нет доказательств, но я думаю, что они и есть убийцы. Видел маму Бьянки? Ей же вообще плевать на смерть дочери. Моя мать и то реагировала бы более остро. Даже куда более остро.
— Да, я это заметил, — кивнул Ксавье. — Надеюсь, в том дневнике будет важная информация.
— Если не будет, надо будет ещё раз в их жилище забраться. Но тайно.
— А если нас обнаружат?
— Тогда я их щадить не буду. Даже если они не убийцы, они мне не нравятся.
Ксавье хохотнул и непонятно взглянул на неё.
— Что-то ещё сказать можешь?
— Мне кажется, мама Бьянки использовала на нас свою силу.
—
— Что ж, тогда это мы знаем наверняка. Но больше мы ничего наверняка не знаем. Зато услышали проповедь про гедонизм, — резюмировала Уэнсдей и откинулась на спинку дивана.
Её раздражало, что расследование продвигалось слишком медленно. Если ещё и её кража дневника окажется бессмысленной… кто-то точно умрёт от её рук.
— Может, ты наконец расскажешь о своей книге подробнее? Пока мы ждём возвращения Вещи, — предложил Ксавье.
Уэнсдей не нашла причин проигнорировать его. Особенно если вскоре она погибнет. Чего бы и не пересказать другу одну из своих историй? Может, это введёт его в забавный первобытный ужас.
Она начала рассказ тут же — сразу с убийства. Первым предложением, что сорвалось с её уст, стало: «Холодное лезвие врезалось в плоть, отделяя её от кости». Но это не произвело должного впечатления на Ксавье. Он только хмыкнул.
Но когда она начала рассказывать о главной героине, расследовании и о своих мыслях — парень заслушался. В его глазах блестел неподдельный интерес. И стоило признать, наблюдать за такой реакцией оказалось даже интереснее, чем за ужасом и паникой.
Потом Ксавье поднялся с дивана и, продолжая слушать, достал краски и кисточку. Не говоря ни слова, он раскрыл альбом с обычными листами А4 и стал выводить быстрые иллюстрации ко всему, что она рассказывала. Несколько мазков — и появлялись вполне чёткие образы. Он нарисовал даже мальчишку, что играл в футбол отрезанной головой.
И вновь его внешность переменилась, но ещё сильнее, чем днём. Ксавье не просто рисовал — он слушал её. Их творчество объединилось. Соединилось, как две половины садовых ножниц, отрезающих кому-то конечность. И это делало парня необычным. Уэнсдей даже сказала бы, что красивым. Как описывали красоту античные философы. Он подходил под те описания.
Лицо стало сосредоточенным, как и утром, с чёткими линиями задумчивых морщинок на лбу, но губы застыли в полуулыбке. И полузакрытые глаза блестели… в суженных — не расширенных — зрачках отражались детали и элементы его картин, но поверх ложились блики удовольствия. Так блестели глаза у Энид, когда та слушала любимые мелодии.
Вскоре Уэнсдей дошла до рассказа о поцелуе персонажей книги. Она думала сначала, что ни за что не упомянет об этом, но в творческом порыве ей стало всё равно, что рассказывать. Главное — получать отклик на свои слова в виде картин. И знать, что Ксавье рад создавать эти иллюстрации. И что он рисовал ровно то, что она представляла…
Никогда раньше она не замечала, сколько общего у неё было с этим парнем на фоне всех различий. Её фантазии словно передавались ему сверхъестественным путём, и он изображал все самые важные детали, ничего лишнего.