Прогулка заграницей
Шрифт:
Да, процессія была изъ солидныхъ и доставила бы великолпное зрлище, если бы только погода была хоть немножко получше. Процессія двигалась въ молчаніи; я нсколько разъ заговаривалъ со своимъ принципаломъ, но онъ, какъ видно, даже не замчалъ того, такъ какъ все время былъ углубленъ въ свою записную книжку и разсянно повторялъ: „Я умираю за Францію“.
Прибывъ на мсто, я вмст съ секундантомъ противной стороны отмрилъ на земл 35 ярдовъ и кинулъ жребій, кому на какое мсто выпадетъ встать. Послднее, впрочемъ, было не боле, какъ пустою формальностью, такъ какъ, принимая въ соображеніе состояніе погоды, вс мста были одинаковы. Закончивъ эти приготовленія, я вернулся къ своему пріятелю и спросилъ, готовъ ли онъ. Онъ выпрямился во весь свой ростъ и отвчалъ твердымъ голосомъ: „Я готовъ! Заряжайте батарею!“.
Пистолеты были заряжены въ присутствіи мрачно-настроенныхъ свидтелей.
Въ эту минуту полиція замтила, что присутствующая публика тснится очень близко справа и слва отъ поля сраженія и поэтому потребовала пріостановки дуэли съ цлью удалить этихъ неосторожныхъ на безопасное разстояніе. Требованіе ея было исполнено.
Полиція раздлила всю толпу зрителей на дв части и каждую часть помстила позади каждаго изъ противниковъ, посл чего намъ было предоставлено продолжать свое дло. Такъ какъ туманъ сгустился еще боле прежняго, то мы съ секундантомъ противника согласились, что, прежде чмъ дать роковой сигналъ, мы издадимъ громкій крикъ, который поможетъ нашимъ друзьямъ опредлить хотъ приблизительно мстонахожденія своего противника.
Возвратившись къ своему другу, я съ тревогой замтилъ, что одушевленіе начинаетъ покидать его. Я приложилъ вс старанія, чтобы ободрить его.
— Сэръ, дла не такъ уже плохи, какъ кажутся. Принимая во вниманіе качество оружія, ограниченное число выстрловъ, которыми вамъ дозволено обмняться, большое разстояніе, непроницаемость окружающаго насъ тумана, а кром того, еще то обстоятельство, что одинъ изъ противниковъ иметъ всего одинъ глазъ, а другой страдаетъ косоглазіемъ и близорукостью, — принимая все это во вниманіе, можно смло надяться, что столкновеніе не будетъ имть рокового исхода. Много шансовъ, что даже вы оба останетесь вх живыхъ. Итакъ, ободритесь, не падайте духомъ!
Рчь эта настолько ободрила моего принципала, что онъ тотчасъ же протянулъ руку и сказалъ:
— Я готовъ; дайте оружіе!
Оружіе было положено на протянутую ко мн ладонь; и какимъ же жалкимъ и ничтожнымъ показался этотъ пистолетикъ на мощной ладони моего друга!
Взглянувъ на это смертельное оружіе, онъ вздрогнулъ и взволнованнымъ голосомъ прошепталъ:
— Увы, не смерти я боюсь, но возможности быть изувченнымъ.
Я снова началъ ободрять его и съ такимъ успхомъ, что онъ, наконецъ, сказалъ:
— Пустъ же начнется трагедія. Встаньте позади и не покидайте меня, другъ мой, въ эти роковыя минуты.
Я общалъ ему. Затмъ я помогъ навести ему пистолетъ по тому направленію, гд по моимъ предположеніямъ стоялъ его противникъ, и посовтовалъ ему слушать хорошенько и въ дальнйшемъ руководиться крикомъ секунданта противной стороны. Затмъ я всталъ позади Гамбетты и издалъ громкое „гопъ-гопъ!“ Откуда-то изъ-за тумана послышался отдаленный отвтный крикъ, посл чего я немедленно же прокричалъ:
— Разъ, два, три, — п_л_и!
Раздались два слабенькіе звука, что-то врод п_и_т_ь! п_и_т_ь! и въ тоже мгновеніе я былъ повергнутъ на землю и придавленъ цлою горою мяса. Я былъ совершенно разбитъ и оглушенъ. Откуда-то сверху до меня долетли слдующія слова:
— Я умираю за…. за… чортъ возьми, за что же я умираю?.. Да, за Францію! Я умираю за Францію!
Врачи съ зондами въ рукахъ толпились вокругъ лежавшаго. Самое тщательное изслдованіе обширной поверхности тла г. Гамбетты при помощи микроскоповъ не могло отрыть ничего похожаго на какую-нибудь рану. Тогда послдовала умилительная ни возвышающая душу сцена.
Наши гладіаторы упали другъ другу въ объятія и пролили потоки гордыхъ и счастливыхъ слезъ; секундантъ противника обнималъ меня; врачи, ораторы, главные агенты компанія похоронныхъ процессій, полиція, зрители — вс обнимались, вс радовались, вс кричали и, казалось, самый воздухъ преисполнился неописуемымъ восторгомъ и ликованіемъ.
Въ ту минуту я предпочелъ бы быть лучше героемъ французской дуэли, нежели внценоснымъ державнымъ монархомъ.
Когда всеобщее возбужденіе немного поулеглось, то врачи составили консультацію и посл долгихъ дебатовъ ршили, что при условіи хорошаго ухода и питанія есть надежда, что я оправлюсь отъ полученныхъ поврежденій, оказавшихся весьма серьезными, такъ какъ, повидимому, сломанное ребро проткнуло мн легкое, а многіе изъ органовъ потерпли настолько сильное смщеніе противъ натуральнаго своего положенія, что было весьма сомнительнымъ могутъ ли они правильно исполнять свои функціи. Затмъ они положили въ лубки мою сломанную въ двухъ мстахъ лвую руку, вправили правую ногу, вывихнутую въ бедр, и возстановили мой
Я былъ помщенъ въ лазаретномъ фургон, и во глав процессіи, въ ореол своей славы, явился въ Парижъ, гд и былъ положенъ въ госпиталь.
Впослдствіи мн былъ даже пожалованъ орденъ Почетнаго Легіона, впрочемъ, мало кто не иметъ здсь этого знака отличія. Такова истинная исторія самаго замчательнаго столкновенія нашего времени.
Я ни на кого не хочу жаловаться и самъ отвчаю за послдствія своихъ поступковъ, но безъ всякаго хвастовства я позволяю себ сказать, что смло встану передъ любымъ изъ французскихъ дуэлистовъ, но ни за что не соглашусь, пока еще не сошелъ съ ума, вторично встать позади него.
ГЛАВА IX
Какъ-то разъ мы сли въ вагонъ и отправились въ Маннгеймъ, чтобы посмотрть, какъ играютъ въ Германіи «Короля Лира». Это было большою ошибкою. Просидвъ на своихъ мстахъ цлыхъ три часа, мы ничего не поняли, кром грома и молніи, да вдобавокъ еще, явленіе это, по мннію нмцевъ, происходитъ совершенно навыворотъ, т. е. сначала гремитъ громъ, а затмъ-ужъ слдуетъ молнія.
Публика вела себя безукоризненно; не слышно было ни шарканья, ни шепоту, ни другого какого-нибудь шума, каждый актъ дослушивался въ молчаніи до самаго конца, и апплодисменты начинались уже, когда занавсъ спускался. Двери театра отворились въ половин пятаго, спектакль начался ровно въ половин шестого, а дв минуты спустя вс зрители были уже на своихъ мстахъ и внимательно слушали.
Какой-то пассажиръ, нмецъ, говорилъ намъ еще въ вагон, что въ Германіи очень любятъ Шекспира и что театръ будетъ полонъ. Предсказаніе оправдалось: вс шесть ярусовъ были полнехоньки и оставались таковыми до самаго конца спектакля; это доказывало, что въ Германіи Шекспиръ нравится не одной галлере, но и партеру и ложамъ.
Будучи другой разъ въ Маннгейм, мы слушали какое-то шаривари — или же оперу — подъ названіемъ «Лоэнгринъ». Стуку, грому и треску было сверхъ всякаго вроятія, и отъ всего злосчастнаго вечера въ памяти у меня остались только т страданія, которыя заставляли меня, словно отъ физической боли, стискивать зубы. Но были обстоятельства, заставлявшія меня оставаться, и я досидлъ до конца, хотя и теперь еще воспоминаніе объ этихъ невыразимыхъ мукахъ заставляетъ меня иногда содрогаться. Необходимость молчать и сидть спокойно еще боле увеличивала мучительность такого положенія. Я сидлъ въ лож вмст съ восемью или десятью незнакомыми лицами, между которыми были и дамы, что и заставляло меня сдерживаться, но, при всемъ томъ, были моменты, когда я съ трудомъ удерживался отъ слезъ. По мр того, какъ завываніе, крики и ревъ пвцовъ а громъ, трескъ и взрывы громаднаго оркестра длались все боле и боле громкими и оглушительными, я еле удерживался отъ крика, и непремнно бы закричалъ, если бы не былъ окруженъ публикой. Никто, конечно, не удивился бы моимъ крикамъ, если бы съ меня сдирали кожу, но крикъ въ театр въ то время, когда идетъ опера, безъ сомннія, поразилъ-бы ихъ и заставилъ бы обратить на меня вниманіе, хотя въ настоящемъ случа я, право, предпочелъ бы быть ободраннымъ. По окончаніи перваго дйствія наступилъ получасовой антрактъ и я могъ бы выйти и отдохнуть немного, но не ршился, потому что чувствовалъ, что не совладаю съ искушеніемъ и сбгу. Около девяти часовъ быть другой получасовой антрактъ, но я былъ уже настолько измученъ, что остатокъ энергіи покинулъ меня и единственное желаніе, которое я въ себ еще сознавалъ, это было желаніе остаться одному. Всмъ этимъ я вовсе не хочу сказать, что и остальная публика чувствовала то же самое, что и я; совсмъ напротивъ. Потому ли, что ей дйствительно нравился весь этотъ шумъ, потому ли, что она хотла привыкнуть къ нему, чтобы потомъ полюбить его, я ничего не могъ сказать по этому поводу, но только она вела себя такъ, какъ будто онъ ей очень нравился. Вс терпливо сидли на своихъ мстахъ и имли довольный и счастливый видъ, какъ коты, которымъ чешутъ за ухомъ; всякій разъ, какъ падалъ занавсъ, вс разомъ поднимались со звоихъ мстъ и разражались цлымъ ураганомъ апплодисментовъ, а разввающіеся носовые платки словно снгомъ наполняли весь театръ. Это было совершенно для меня непонятно, такъ какъ, безъ сомннія, въ числ публики было не мало лицъ, которыхъ ничто не удерживало въ театр противъ воли; къ тому же и ложи вс были также полны подъ конецъ, какъ и въ начал спектакля. Все это служитъ доказательствомъ, что публика дйствительно ощущаетъ удовольствіе.