Пророк, огонь и роза. Ищущие
Шрифт:
Лицо юноши перекосилось от злобы — и вдруг совершенно переменилось, приобретая пародию на одухотворённость. Он сделал такой жест, как будто бы разворачивал письмо.
— Ах, мне наконец-то написала госпожа Илон, — проговорил юноша мечтательным голосом, полным слащавого восторга. — Может быть, это именно она — та сужденная мне женщина, которая поймёт все глубины моей души и разделит со мной мои мечты? В таком случае я, конечно же, отберу её у Никевии. Ну и что с того, что я назвал его другом? Госпожа Илон всё равно его не любит!
Он отложил письмо
— Проклятый, ненавистный, отвратительный мне Хаалиа! — закричал он. — Как он смел не спасти своего брата, как мог позволить ему умереть? Как он мог получить бессмертие и жить, наслаждаясь жизнью, после того, что сделал?! Где его заслуженное наказание, почему мир так несправедлив, почему подлец ушёл от возмездия судьбы?
Он упал на колени, вскинув руки к небесам в патетическом жесте, а потом глубоко вздохнул.
— Я так тонко чувствую несправедливость, — проговорил он жалобно. — И так сильно ощущаю страдания других людей, вот, например, Энсаро! Хатори и в страшном сне не могла привидеться хотя бы часть моих душевных страданий. У него нет воспоминаний из предыдущей жизни, которые заставили бы его бояться огня; да он и эту-то почти не помнит! Так что это будет справедливо, если на костре погибнет он, а не я… Ведь для него это ничего не значит. А мне ещё нужно столько всего сделать в этой жизни!
— Хватит, — проговорил Хайнэ, закрыв лицо руками. — Хватит, не надо больше, я всё понял.
Но Манью не собирался останавливаться.
Он вдруг тоже закрыл лицо руками, повторяя движения Хайнэ, как в зеркале, и начал раскачиваться, как будто в рыданиях.
— Ах вот, значит, как вы обо мне думаете!.. — воскликнул он. — Вы обесцениваете мои идеалы, превращаете в фарс все душевные порывы, утверждаете, что ничего хорошего во мне нет вовсе, что весь я — это сплошной самообман; лицемерное, себялюбивое существо, прикрывшееся маской возвышенных страданий. — Он отнял руки от лица, и всё оно вдруг исказилось от злой, торжествующей улыбки. — Только, думаете, вы много лучше меня? Думаете, только в вас нет всего этого? О, я докажу вам, что это не так. Я ведь тоже могу показать вам правду, и вряд ли эта правда будет много лучше моей. С этих пор никто из вас не посмеет ни унизить меня, ни посмеяться надо мной, я сам буду смеяться над вами, аххаха!
И, криво ухмыльнувшись, он вновь надел на себя белый парик и шапку, и, достав из кармана зеркало, начал наносить на лицо грим.
— Ну, как тебе моя правда, Хайнэ Санья? — спросил господин Маньюсарья, подходя к Хайнэ ближе. — Ты всё ещё хочешь сказать, что готов простить меня от лица Энсаро, со всей высоты своего величия?
Тот поднялся на ноги и, дрожа, вцепился в свою трость.
— Нет, — пробормотал он. — Думаю, Энсаро давно простил своего брата. Или вообще не заметил его предательства, потому что в одном вы правы: осуждает только тот, кто сам в себе имеет склонность к такому же греху.
Он развернулся и пошёл из беседки прочь.
«Всё
Так он думал, чувствуя на душе глубочайшую тяжесть от увиденного — и в то же время облегчение.
Он медленно брёл обратно к дворцу — и лишь в последний момент не удержался от желания поглядеть на беседку ещё раз…
Оглянувшись, Хайнэ снова увидел самого себя в одежде господина Маньюсарьи, но на этот раз всё было по-другому, и выражение лица актёра было другим — не жалким, фальшивым и искажённым страданием, а преисполненным достоинства и величия.
Господин Маньюсарья — Хайнэ Санья — сидел в своём кресле, и цветные тени переплетались у его ног, а возле беседки расцветали, повинуясь мановению его пальцев, многочисленные цветы — расцветали среди опавших листьев и снега, обвивая перила, источая чудесный аромат.
Господин Хайнэ Санья поднялся на ноги — больше не хромой и не увечный, приблизился к клетке с птицей, и отворив дверцу, выпустил её на волю. Птица села к нему на плечо, и он с любовью и нежностью гладил её по крыльям, и вокруг цвели цветы, и менялись каждое мгновение, как в калейдоскопе, цветные узоры, и мелодично звенели колокольчики.
«Волшебник… — казалось, шептало всё вокруг. — Великий волшебник Хайнэ Санья…»
А потом на пороге беседки появился кто-то ещё.
Хайнэ Санья, стоявший в середине беседки, обернулся — и увидел сужденную ему возлюбленную, такую же волшебницу, как он сам; и птица перелетела с его плеча на её плечо.
Что-то внутри у Хайнэ всколыхнулось; потянулось к иллюзии всем сердцем, всем существом. Он задрожал, сдерживая себя, охлаждая поднявшийся против воли порыв.
Другая волна, волна горечи, поднялась в нём и смыла первую, оставив опустошение — и ещё какое-то лёгкое, едва уловимое чувство.
Привычная боль в ногах неожиданно отпустила; Хайнэ отвернулся и медленно продолжил свой путь.
Вокруг уже начинало светлеть; рассвет настиг его как-то незаметно. Он остановился, увидев искры солнечных лучей в редких шапках подтаявшего снега, прикрывавших глянцевито-алые кленовые листья.
Осенний утренний пейзаж, как будто отмытый солнечным светом и пронизанный им сверху донизу — пустынные аллеи, пожелтевшие деревья, павильоны дворца с изогнутыми крышами — был удивительно тих и светел, как акварельная картинка.
Воздух был морозен и наполнен разнообразными запахами — прелая земля, талый снег, лакированная древесина отреставрированных павильонов, горьковато-сладкий аромат последних осенних цветов.
Хайнэ прислонился к тонкому стволу какого-то деревца, провёл рукой по шершавой коре, и долго глядел на всё каким-то новым взглядом, открывавшим ему странное и удивительное в привычных вещах.