Прощай Атлантида

Фреймане Валентина

Предки моего отца Леопольда Левенштейна (изначально в немецком написании Ьоемгепз1ет) пришли в Курляндию из немецких земель в конце правления герцога Якова (Екаба, Иакова) или позже, в XVIII веке, когда трудолюбивых переселенцев из Германии, как немцев, так и евреев, охотно принимали в этих местах. По большей части это были ремесленники и торговцы. Родовое имя —Левснштейн — произошло от маленького, древнего городка Левепштейн (Ь6\уе.п$1ет) на западе немецких земель, поблизости от Швабии и Вюртемберга. Еще по сей день гам сохранился княжеский род с той же фамилией — уоп Ьое\увпзЬе1п. Мне было интересно узнать, что Рйг81 ЬоежетШп по пришествии к власти Гитлера с отвращением повернулся к родине спиной и до конца войны прожил в США, где приобрел известность своей щедрой помощью политическим эмигрантам, в том числе левым, чьи взгляды он совершенно не разделял. Когда-то в Германии и в других местах феодалы, так сказать, делились своей фамилией с отъезжающими, которым требовались документы. Подобным образом она, эта фамилия досталась как немецким, так и еврейским семьям. В Курземе предки отца

породнились с Розенталями, одна ветвь которых вскоре приняла крещение и смешалась с латышами. Но Левенштейны и часть Розенталей сохранили веру отцов и где-то в начале или в середине XIX века переехали I! Ригу. Столько я запомнила из рассказов отцовой матери, моей бабушки Ревекки. Буквы ое заменили на с, когда в ходе истории Курляндия была включена в состав Российской империи и документы наряду с немецким надо было заполнять на русском, а позже и на латышском языке.

Предки отца всегда придерживались немецких традиций. Это было семейство мирных горожан, живших скромно, но не испытывавших настоящей нужды. Редко кто из трудолюбивых, однако не слишком удачливых членов этой семьи добивался большего достатка. Отец моего отца, умерший в моем раннем детстве (помню его, как в тумане, сухощавым человеком с бородкой клинышком), служил прокуристом, то есть главным бухгалтером в крупной немецкой фирме. Это была уважаемая, довольно хорошо оплачиваемая должность, но в семье росли шестеро детей, и дать всем подобающее образование оказалось нелегко. Уже с самого начала дед трезво решил, что самый даровитый — третий из детей, мой будущий отец, поэтому его отправили в престижную Рижскую немецкую классическую гимназию, а остальных всего лишь в коммерческие школы, репутация которых была куда скромней. Ощущая ответственность за младших сестер, отец уже в гимназические годы начал подрабатывать частными уроками латыни. После Второй мировой войны мне случалось встречаться с седовласыми господами — его бывшими учениками. Ответственность за благополучие близких оставалась нерушимым принципом моего отца на протяжении всей его жизни.

В немецкой классической гимназии учились главным образом отпрыски немецких дворян и городских патрициев. Некоторые из них оставались друзьями моего отца и в последующие годы, поэтому и мне в детстве не было чуждо это общество. Близким другом отца всю жизнь оставался барон Корф, которого хорошо помню, — он нередко бывал у нас в доме. Познакомилась я также с учителями братьями Вальтер, учившими отца немецкой литературе, истории и латыни. Так случилось, что через двадцать с лишним лет после того, как отец окончил гимназию, и я стала их ученицей. Курт и Родерих Вальтеры рассказывали мне о школьных годах моего родителя. По их словам, он выделялся одаренностью, уравновешенным характером, спортивными достижениями. Мне трудно было представить себе отца как члена Общества велосипедистов Кайзервалъда и спринтера, показывавшего отличные результаты. Но дома сохранилась толстая, богато иллюстрированная книга об олимпийских играх 1912 года в Стокгольме, а в ней — фотография отца, молодого, стройного субъекта с маленькими усиками, участника команды царской России и представителя упомянутого общества велосипедистов. В гимназии отец получил классическое гуманитарное образование. Особенно его увлекал античный мир, поэтому в детстве мне довелось услышать немало чудесных историй о древних греках и римлянах, прежде чем я начала о них читать сама. Мечтой отца было изучение классической филологии. Он и изучал ее один год в Германии после окончания гимназии, но очень скоро понял, что этой профессией не сможет заработать достаточно на содержание младших сестер, которые тоже хотели учиться. А потому он отправился в Петербург и поступил на юридический факультет университета, вероятно, вдохновившись своим глубоким уважением к римскому праву — Ьех Котапа, которое привил и мне в детские годы.

Старшая сестра отца Лония еще в младенчестве перенесла тяжелую инфекцию и стала инвалидом, горбуньей; учеба и вообще отвлеченное мышление ей давались с трудом. Она не вышла замуж, жила с родителями, была-оченъ приветлива и добра по натуре, целыми днями хлопотала по дому, вкусно готовила. Лония помогла мне понять уже в детстве, сколько любви и ласки могут дать люди, по той или иной причине ставшие пасынками судьбы. Как важно, чтобы и они по мере своих возможностей могли расти и развиваться среди близких, понимающих людей.

Мой отец, Леопольд Яковлевич, родился в Риге в 1894 году, через год после рождения его единственного брата Макса, так похожего на него, что все считали их близнецами. В раннем детстве, когда отец задерживался в одной из своих деловых поездок, мне случалось ошибаться и встречать Макса ликующим возгласом: "Папа приехал!" Потом ужасно стыдилась. Очень нравились рассказы отца о проделках братьев с использованием их феноменального сходства. Макс учился в коммерческой школе, где отца не знали, и бывало, когда Макс был не готов к уроку или даже к экзамену, отец ходил отвечать вместо него, причем так и не был никем разоблачен.

Младшая сестра отца, Анна, вернее, ее муж Михаил Калабус, дядя Миша, сыграл немаловажную роль в жизни отца, когда в конце войны (Первой мировой) и в начале революции они беженцами оказались в Петрограде. Отец в то время еще учился, в армию его не призвали из-за близорукости, какое-то время он служил на железной дороге; Айна посещала курсы, а ее жених, совсем молодой человек, служил в конторе Нобеля в Петербурге. Хозяин был, разумеется, не всем известный Альфред Нобель (к тому времени давно умерший), а сын его брата Людвига, Эммануэль Нобель-младший. Семье Нобелей в России принадлежали крупные владения. После Октябрьской революции

их отобрали, но, пользуясь всеобщей неразберихой, двум етудеитам-юристам — моему отцу и его товарищу по университету, польскому графу Лубенскому удалось найти какие-то ходы, смысл которых я тогда, конечно, не могла себе уяснить, но которые позволили спасти часть состояния Нобелей, превратив в произведения искусства и драгоценности, а затем вывезти за границу. Семья Нобелей об этой услуге никогда нс забывала, и именно благодаря Нобелю так быстро и успешно развивалась профессиональная деятельность отца после его возвращения в Ригу в 1921 году; столь авторитетная поддержка помогла и его вхождению в международные финансовые круги. Еще в Петрограде Нобель в день помолвки родителей подарил моей будущей матери драгоценное кольцо из Индии, достойное сказок Тысячи и одной ночи; то был знак его благодарности. Магически прекрасным был редчайший камень — крупный изумруд в огранке саЬоскоп. Он возвышался над оправой, усеянной бриллиантами, как холмик изумительного зеленого цвета. С этим кольцом мать никогда не расставалась, какие бы драгоценности ни появлялись у нее в последующие годы. Она считала его своим талисманом, и, посмеиваясь над своей суеверностью, утверждала, что оно и вправду охраняет ее и приносит удачу. Она сняла его, только отправляясь в гетто в августе 1941 года. Может, не надо было? В любом случае, удача оставила ее, мать не спаслась, она погибла вместе с остальными загнанными в гетто евреями. Кольцо было спрятано в тайнике в нашей квартире, однако шуцманы в ходе обысков и грабежей нашли его... Но это уже относится к другой жизни.

Во время Первой мировой войны в Петрограде обретались только мой отец, студент, и Анна со своим женихом. Его сестру Эдит беженская судьба забросила в Саратов, Макс был в армии, а родители моего отца и две сестры — старшая и самая младшая — оставались в Риге. Семья моей матери, когда началась война, эвакуировалась, из Лиепаи в Петроград. Там и встретились мои родители.

Семья матери, к которой я в детстве была привязана гораздо больше, чем к родне со стороны отца, всегда казалась мне таинственной. Древняя фамилия Ьи1а(, которую российские чиновники переделали в Лулов, на древнееврейском означает ветвь королевской пальмы, которую в древности, когда еще не был разрушен Иерусалимский храм, несли перед Ковчегом Завета во время торжественной процессии в городе. Доверялась эта честь представителям избранного рода, потому и была ему присвоена эта фамилия.

В семье из рода в род передавалась легенда, действие которой относится ко II веку нашей эры, а вот о последующих временах и путях, которые в конце концов привели моих предков в Россию, я ничего не слышала. Наверное потому, что не спрашивала. А легенда, которую мне рассказывала мама в раннем детстве, произвела на меня сильное впечатление и даже дала моим тогдашним интересам новое направление.

Предание гласило: наши предки жили в Александрии. Гуда они попали после того, как римляне разгромили и заняли древние иудейские государства Израиль и Иудею. После уничтожения Второго храма в Иерусалиме, после подавления восстания и отчаянного сопротивления побежденных началось великое переселение евреев. В Александрии образовалась крупная община исповедующих иудаизм, в которой было немало образованных людей. В прославленной Александрийской библиотеке они встречались с тамошними греками-неоплатониками, спорили, пришли к взаимопониманию, подружились, даже начали заключать между собой браки. Меня эта история приводила в восторг, будила воображение, хотя мама и предупреждала, что не надо все принимать за чистую монету, в действительности все могло быть иначе, легенда остается легендой. Однако, говорила мама, не мешало бы жить так, будто это правда, чтобы не сплоховать перед лицом мудрых предков.

Я это запомнила. Со временем мне все больше хотелось понять, о чем они могли дискутировать, греки и наши предки, и к каким выводам пришли. Кое-что следовало из самого рассказа, мама давала какие-то зацепки, но не знаю, что из этого она домыслила сама. Короче говоря, в моем сознании уже в школьные годы создалось представление о том, что в беседах прародителей и их друзей-греков невидимый единый Бог, творец и высшая инстанция всего, сливался с Идеей Платона, с Высшим принципом. Спустя многие десятилетия сперва в немецком философском словаре, а затем в энциклопедиях я нашла более подробные сведения о философах Александрии в эпоху эллинизма в первые столетия нашей эры, особенно после Филона (РШо) Александрийского, впервые попытавшегося объединить философские миры иудеев и греков. В II веке и. э. при Александрийской библиотеке в самом деле собирались греки-неоплатоники и евреи — ученые мужи, но не догматики, видевшие общность этических принципов иудейского монотеизма и духовного наследия Платона; к этому сплаву прибавлялись элементы философии Аристотеля и мудрость Стой.

Мамины предки, не знаю, каким образом и в каком веке, по необходимости были вынуждены обосноваться в царской России, в так называемой черте оседлости — территориальной зоне, где евреям разрешалось селиться и которая включала западные губернии Российской империи: украинские, белорусские и литовские земли и Латгалию, принадлежавшую тогда к Витебской губернии. В тогдашних Лифляндской и Курляндской губерниях, с преобладающим господством балтийско-немецкого дворянства, были иные, несколько более благоприятные для евреев порядки. Историю семьи по-настоящему хорошо знаю лишь с того момента, когда Луловы во второй половине XIX века получили разрешение переехать в Петербург. Там им принадлежало связанное с экспортом предприятие, имевшее филиал в Лиепае (нем. ЫЬаи, рус. Либава). Поэтому перед началом Первой мировой войны мамина семья успела укорениться в Лиепае, где моему деду принадлежала фирма но экспорту леса и рыбы.