Прощай Атлантида
Шрифт:
В отличие от онемеченной семьи отца, семья матери в быту унаследовала русский язык и культуру. Дед в молодости, в так называемый российский период семьи, служил бракером леса. Работал в лесу, а впоследствии стал лесопромышленником. Кроме фирмы по экспорту леса и рыбы, ему принадлежали леса близ Валки, у эстонской границы.
Именно компаньоны деда были первыми латышами, которых я помню у нас в гостях. Во времена моего более сознательного детства, когда я много времени проводила в рижской квартире маминых родителей, дед уже прекратил свою деятельность, лишь изредка увлеченно рассказывал мне о лесах, столь близких его сердцу. А также о том, как в жизнь их рода вошел лес. Один из предков в середине XIX века служил в российской армии, к нему в полной мере относится выражение "николаевский солдат". Служба при Николае I длилась двадцать пять лет, и тем из ветеранов, кому посчастливилось выжить, по окончании службы в награду
Бабушка Эсфирь была урожденная Михаелис, в другом еврейском произношении — Михоэлс. Бабушка рассказывала, что она из рода учителей и толкователей Священного писания. Один из этих наших родственников, по отцу Вовси, став актером, принял фамилию Михоэлс как свой художественный псевдоним. Это был Соломон Михоэлс, актер и режиссер с мировой известностью, долголетний руководитель Еврейского театра в Москве, уроженец Даугавпилса (Двинска), получивший основное образование в Риге. Мои родители с ним дружили во время учебы в Петрограде. Сразу после войны я еще успела увидеть его на сцене в какой-то комедии и в кинофрагменте — в роли короля Лира, о которой много писали в театральной литературе. Познакомиться с дальним родственником поближе не удалось. Во время преследования евреев в последние годы жизни Сталина он был подло убит в январе 1948 года в Минске, куда выехал в связи с отбором кандидатов на театральные премии. Официально сообщили, что он погиб в результате несчастного случая. Судьба его театра была такой же, как у латышской ЗкаЫие (Сцена) за десять лет до этого. Театр закрыли, а ведущих художественных руководителей отправили в тюрьмы и лагеря. Вплоть до 1950 года у меня хранился подаренный моим родителям роскошный фолиант — юбилейное издание Мертвых душ Гоголя с иллюстрациями известных художников и веселым посвящением новобрачным в день свадьбы. Из-за этого посвящения Михоэлса книгу конфисковали во время обыска I! 1950 году, а у меня были довольно крупные неприятности: в тот момент уже нельзя было упоминать имя великого артиста. Были вырезаны даже кадры из фильма Цирк с его участием. После так называемой оттепели его имени как будто вернули былую славу, однако еще долго была в силе лживая версия его смерти.
Моя мама Ева родилась в Лиепае в 1899 году, первым ребенком в семье. Там она училась в женской гимназии. Намного позже я узнала, что в той же Русской гимназии в Лиепае училась и Зента Мауриня (европейская известность писательницы, мыслителя, эссеистки, переводчицы, с пяти лет прикованной к инвалидной коляске, была тогда еще впереди), но пути их не пересекались. Матери удалось очень рано закончить гимназию. Уже началась Первая мировая война, и когда вся семья эвакуировалась в Россию, она выбрала Петроград, чтобы изучать право на Высших женских курсах, так как на соответствующий факультет университета женщин принимали лишь в исключительных случаях.
Дед полушутя, полусерьезно рассказывал, что в семье Луловых-Лулаф издревле наблюдается одно странное явление. Первенец часто рождается светло- или рыжеволосым со светлыми, серыми или голубыми глазами, второй ребенок — уже темнее, и глаза у него карие, а третий и последующие являются на свет темноволосыми и черноглазыми. В детстве я была убеждена, что рассказанное дедом — никакая не шутка: моя мама вместе с младшими братом и сестрой >о.| и) наглядным примером этого феномена. Моя мать была шименитой красавицей. Как я убедилась, не только в моих любящих глазах. Стройная, безукоризненно сложенная, с прекрасными, слегка волнистыми, отливающими золотом • ветлыми волосами, серо-зелеными глазами и ослепительной улыбкой. Однако, как я не раз слышала, причиной ее неотразимой привлекательности была не только физическая красота, но и ее неординарная личность. В том обществе, где протекала взрослая жизнь моей мамы, и в Риге, и особенно в театральных и кинематографических кругах Верлина и уж конечно Парижа, не было недостатка в красивых женщинах. Но в любом обществе она сразу становилась центром, вокруг которого начинали вращаться остальные. Вще будучи маленькой девочкой, я привыкла со спортивным, так сказать, интересом наблюдать, как любой мужчина, впервые увидев ее, бывал сражен наповал. Впоследствии многие, вспоминая мою мать, дивились ее почти мистической привлекательности. Мама, образованная, увлеченно любящая искусство, музыку и поэзию, была остроумной, иронично колкой собеседницей. Только повзрослев, я начала по-настоящему понимать, насколько витальной, жизнелюбивой и привлекательной она была. Общение с моей матерью было легким и вдохновляющим, оно давало людям радость.
Мамин
чьим-то руководством. К какому-либо бизнесу он был абсолютно непригоден, так как это его не интересовало.
Младшая из троих детей, Цецилия, Циля, была совсем другой. Она тоже была красива, но во всем отличалась от старшей сестры и брата. У нее были тонкие, серьезные, слегка меланхоличные черты лица, черные прямые волосы и большие, темные и печальные глаза. И нрав ее был тихий, сдержанный и лиричный. Циля была очень музыкальна, казалось, все, что она стеснялась высказать словами, может полностью выразиться в ее игре. Циля действительно хорошо играла на рояле, обожала Шопена и подавляла в себе мечту о профессиональной музыкальной карьере. Непреодолимой преградой к этому она и вся семья считали ее излишнюю стеснительность, которая любую необходимость выступать перед чужими людьми превращала в пытку. Она была единственной в семье, кому нс хватало витальности и легкомыслия, позволявших Луловым легко переносить материальные и другие невзгоды, которых всегда хватало. Циля принадлежала к породе однолюбов — влюбившись и счастливо выйдя замуж, она и мысли не допускала о других мужчинах.
Все они были мне необыкновенно близки. Позже к ним присоединилась молодая жена Жоржика Рая, о которой расскажу позже. В этом семейном доме я чувствовала себя защищенной и согретой, получая не только любовь и веру в свои возможности, но и стимулирующие импульсы во всех жизненных сферах. Короче говоря, с этими людьми мне было весело и интересно, здесь всегда можно было ждать захватывающих сюрпризов. Характерно, что только родствен/ ников со стороны отца я называла дядями и тетями, в семье матери всех звали по имени, в ходу были и добрые, ласкательные прозвища.
Я, конечно, по-своему любила и бабушку Ревекку, сестер и братьев отца. Я их уважала, но не восторгалась ими. С ними просто не было так интересно. В моих глазах они были чересчур озабочены банальными мелочами повседневной жизни, все там было слишком прозаично, без полета фантазии. Исключением была только младшая сестра отца Евгения. Тетя Женя жила в мире музыки, обладала прекрасным голосом. При поддержке моего отца она после школы поехала в Германию — совершенствоваться в искусстве вокала. Там она вышла замуж и жила в Кенигсберге. Мама с ней ладила лучше, чем с остальными сестрами отца, но мы очень редко встречались с ней в Риге или Берлине. Итак, рижское время моего детства прошло главным образом в семье матери, и понятие "дом" в моем сознании прежде всего связано с квартирой дедушки и бабушки Луловых на Элизабетес 23. Да и понятие "Рига" в детстве было неотделимо от дома на улице Элизабетес. Почему-то в понятие это оказывался включен и соседний дом. Никто из знакомых там не жил, но, возвращаясь домой, я часто заглядывала в парадный подъезд этого дома. В просторном фойе стояло довольно грозное чучело — огромный бурый медведь. В раннем детстве я к этому медведю испытывала теплые чувства, быть может, потому, что из-за частых переездов у меня не было возможности завести свою кошку или собачку.
В 1921 году сотни тысяч беженцев из балтийских губерний, латышских стрелков, жителей Латвии, которых Первая мировая война, революция и гражданская война разбросали по городам и весям необъятной России, возвращались на родину. Представители двух еврейских семейств, теперь породнившихся благодаря браку моих родителей, каждый своими путями тоже добрались наконец до столицы теперь уже независимой Латвии. Родственники моей мамы не поехали в Лиепаю, а обосновались в Риге, в упомянутой уже квартире на Элизабетес 23. В этой квартире я и родилась в 1922 году. Именно в этот период, сразу по приезде в Латвию, в жизни отца, как я уже говорила, решающую роль сыграл Нобель. Услуга, оказанная ему отцом и графом
Лубенским, не только оказалась весьма значительной, но, видимо, свидетельствовала также об уме, знаниях и умении молодых людей мгновенно ориентироваться в самых сложных ситуациях. Во всяком случае, как только отец вернулся в Ригу, Нобель помог ему войти в круги крупного международного капитала. Лубенский участвовал в финале борьбы за независимость Польши и стал дипломатом. Не знаю, помогло ли ему в жизни знакомство с Нобелем. 13 двадцатых годах он появился в Риге в качестве посла Польши и на протяжении нескольких лет был частым гостем в доме на Элизабетес и верным поклонником моей мамы.