Прощай Атлантида
Шрифт:
и покажем, какой у нас образцовый ребенок, реШе (Ше тосШе, пусть подивятся тому, как ты умеешь себя вести — точно при дворе английского короля. И я с великой радостью "превращалась", мысленно держа перед глазами иллюстрации из французских детских книжек, а потом мы с мамой обсуждали достигнутый результат. Единственно, чего я не любила, так это заучивать и читать вслух стихи, — уже с малых лет мне не нравилось повторять чужие слова.
О нашем весьма высоком уровне благосостояния в ту пору свидетельствовала не только просторная квартира, но и другие бытовые атрибуты, которые в последующие кризисные времена и после них уже не возвращались. У мамы была теперь не только служанка, но еще и горничная. В Париже прислуга не проживала в одной квартире с хозяевами, как это принято в Восточной Европе: персонал, обслуживающий все квартиры, жил на верхнем, обычно мансардном этаже в своих комнатах, со своим санитарным узлом. Это давало возможность обеспечить обслуге определенные часы работы, после которых люди могли
Привыкнув к такому комфорту, я о материальных заботах или проблемах с пропитанием не имела представления.
Правда, мне рассказывали, что на свече, даже в Латвии, есть и бедные люди. Чаще всего об этом говорили кухарка или гувернантка. Слышала я, что у бабушкиной прачки в Риге грудная жизнь и дедушка с бабушкой всячески стараются ей помочь. Дед и отец также активно поддерживали малоимущих членов еврейской общины, как это было принято не только в рижской, но и в других еврейских общинах. Помню, например, как отец помог одному симпатичному и веселому сапожнику открыть мастерскую и купить по соседству квартиру для его многодетной семьи. Мы туда изредка заглядывали, сдавали в починку обувь, и я сама чувствовала, как приятно делать добро и получать в ответ искренние симпатии. Но представления мои на этот счет были весьма туманными. Кто-то внушил мне, что в Латвии бедняки питаются только черным хлебом и салакой. О бедных детях часто говорилось в прочитанных мною книгах, но лично я ни с кем из них знакома не была. В моем представлении бедность была связана с тяжелым трудом, но мне пояснили, что еще хуже безработица, когда вроде бы можно отдыхать сколько хочешь, но жить не на что. Я соглашалась с родителями, от которых не раз слышала, что в жизни много несправедливости. Каждому ребенку, ясное дело, следует жить хорошо. Но было бы ложыо утверждать, что до подросткового возраста я как-то задумывалась над этими вопросами. Прошли годы, прежде чем эти жизненные проблемы стали мне понятны как конкретная, ощутимая реальность.
Вспоминаю один эпизод. Однажды в Париже, гуляя с гувернанткой, я увидела группу дорожных рабочих: закончив чинить мостовую, они присели на обочине пообедать. Я оторопела: рабочий — человек совсем не богатый, уж это я знала, — а эти преспокойно отламывают куски длиннющей французской булки, закусывают шоколадом и запивают красным вином! В Риге белый хлеб без сомнения считался ценнее черного, вино па столе появлялось далеко не каждый
день, а шоколад такими огромными порциями просто не потреблялся. Откуда мне было знать, что во Франции вообще нет ржаного хлеба, что тамошнее вино дешевле молока, а шоколад тоже недорог, поскольку какао-бобы поступают из французских колоний. Если принять во внимание питательность шоколада, этот продукт для рабочего человека был, возможно, даже выгоднее, чем другой, на наш взгляд, менее экзотичный. Хотя мне в то время было неполных пять лет, эта картина все еще перед глазами. Шоколад стал виновником и умозаключения, с которым я в тот раз явилась домой: "Бедные люди тоже могут быть счастливыми!"
Так, защищенная от всякого зла, я росла в своей теплице. Однако могу утверждать, что в этой моей теплице золотой телец в почете не был, и вульгарная заносчивость новых богачей, обычай нуворишей кичиться материальными ценностями были постоянным объектом насмешек.
Некоторые крохи воспоминаний остались у меня от совместной поездки в Ниццу нашей и семьи отцова друга, совладельца банка месье Олиана. В путь отправлялись на двух автомобилях, довольно неуклюжих кабриолетах; одним правил шофер, другой вел Мишель Олиан, которого мы звали дядей Мишей. В первой машине сидели мой отец, мама и Мишель с супругой, маминой подругой Лилей, во второй — я, крохотная Таня, новорожденная дочь Олианов, няни и горничная. В моей памяти сохранилась совершенно статичная картина: обе машины с пассажирами, необычный, в то время модный костюм мсье Олиана — кожаная куртка, кожаная кепка и темные очки. Но из всей довольно длительной поездки к Средиземному морю, в ходе которой мы наверняка где-то останавливались, не помню ничего. Все остальное — по рассказам мамы. Как бы то ни было, после весны на Ривьере мы в конце июня опять были в Юрмале.
Третий, самый интересный для меня, эпизод. В Париже у моей мамы очень скоро появился широкий круг друзей и знакомых, как из интеллигентных рядов русской эмиграции,
I лк и из французской художественной и кинематографической среды. Иногда мама решала показать меня гостям, и тогда я, с гувернанткой или без нее, отправлялась
Валентина". Дома была пластинка, и я много раз слушала в исполнении Мориса Шевалье эту лукавую песенку. Моя мама не была бы собой, если бы не предложила мне разучить и спеть ее. Не сомневаясь, что Морис Шевалье посвятил ее именно мне, я пела с большим вдохновением. Не могу сказать, привели ли меня к гостям или гостей ко мне в детскую, в любом случае я оказалась перед самим Шевалье и со всей серьезностью запела Уа1епИпе. Слушателям, должно быть, стоило неимоверных усилий сдержать смех. То был единственный художественный триумф в моей жизни.
К воспоминаниям, I! которых я не уверена полностью, мои ли они или навеяны рассказанным мне позже, принадлежит история о том, как однажды весной, когда семья отбыла на Ривьеру, в пустую квартиру впустили только что приехавшего композитора Сергея Рахманинова. Там, в спокойствии и тишине, он якобы закончил какой-то известный опус. Когда мы вернулись домой, рояль был разбит, наверное, в приступе безумного вдохновения, и походил на останки тяжелой боевой техники, брошенной на поле боя. Этот разбитый рояль я действительно помню. Еще в памяти отпечатались лица некоторых русских писателей из белоэмигрантов. Одного, влюбленного в маму до потери пульса, звали Юрий Фельзен; он посвящал ей стихи, и мама
была прототипом одной из героинь его романа, роковой женщины. Вернувшаяся в Ленинград в нору горбачевской перестройки аристократка, писательница, если не ошибаюсь, Берберова, в воспоминаниях, опубликованных в журнале "Звезда", упоминает Юрия Фельзена как человека интеллигентного и тонко чувствующего. Однако с трудом разыскав одно из его произведений, я убедилась, что оно меня не очень радует.
Не знаю, может быть, раньше, но в любом случае в парижский период мама обнаружила, что ей ближе всего французская культура и быт — именно восприятие жизни, взаимоотношения людей, французское загхпг гж)ге. В Париже она чувствовала себя как рыба в воде, и потом, когда мы переехали в Берлин, она то и дело гостила в Париже, иногда и подолгу. И в Берлине, и позднее в Риге она тщательно выписывала по каталогам новейшие французские книги, их доставляли нам домой большими пакетами. Так капе мне это не воспрещалось, я читала эти романы и уже подростком обладала исчерпывающими сведениями об отношениях мужчин и женщин, вариантах любви, в том числе нетрадиционных. Немецкую литературу мама читала очень выборочно, зато отец потреблял ее в больших количествах. Именно он уже с раннего детства не только дарил мне книги, близкие ему самому, но и любил появиться с тяжелыми томами очередного собрания сочинений. Так я и росла, питаясь различными культурами.
Время, когда мы оставили Париж, в общем совпало с тем, когда совершенно естественно и по своей инициативе я начала все больше и увлеченней читать. Началось это примерно в четыре с половиной года. По-моему, этот возрастной рубеж в жизни человека намного значительней, чем мы привыкли думать. С чтения книг по-настоящему началась моя сознательная жизнь. До этого ребенок только наблюдает и запоминает то, что происходит в непосредственной близости к нему, сам участвует в происходящем, так сказать,
социализируется. Читая книгу, присутствуя на театральном спектакле, маленький человек уже смотрит на тс или иные события со стороны и с некоторой дистанции. По-моему, чем раньше ребенок начнет читать, тем лучше. В моем случае это произошло спонтанно, однако детей стоит к этому поощрять, особенно в наше время, когда жизнь затопило море электронных изображений.
БЕРЛИН, MEINEKESTRAssE 9
Описывая самую раннюю пору своей жизни, я пришла к выводу, что в некотором смысле находилась в ситуации, несравнимой с обстоятельствами большинства знакомых мне детей. Думаю, что сейчас, в начале XXI века, когда человечество сделалось настолько мобильным и путешествия детей даже на значительные расстояния стали обычным делом, это не выглядело бы таким исключением. Для меня очень рано, в возрасте двух, трех лет само собой подразумевалось, что мир велик, одни места не похожи на другие, и это хорошо, ие надо этого бояться. Люди отличаются друг от друга, говорят на разных языках. Но добро всегда есть добро, а зло есть зло. Для меня это было изначальной нормой. Мне казалось совершенно естественным, что я должна знать языки, чтобы общаться с людьми. Обратиться к человеку на его родном языке значит выразить уважение к нему и к тому дому, который он построил и в котором тебя принимает. Примерно такую мотивировку я в детстве неосознанно впитала в семье. Уже ребенком я и на практике заметила, что незнакомый человек, услышав от тебя родную речь, становится приветливым и с удовольствием с тобой беседует.