Прощай Атлантида

Фреймане Валентина

У Диминых родителей хватало своих проблем. Могло показаться, что они живут как кошка с собакой, на время даже квартиру разделили напополам. Но при всем том они любили друг друга, только у отца вечно случались какие-то романы, мать была чрезвычайно ревнива и мучилась депрессиями, вплоть до истощения нервной системы. Однако мысль о разводе ни одному, пи другой не пришла в голову. Перед лицом смертельной опасности все разногласия и споры были забыты. Самой Евгении Осиповне вообще ничто не грозило, братья ведь прислали все нужные бумаги. Будучи больной и беспомощной, она не могла придумать, как найти убежище для мужа, как защитить его. Ей казалось легче во имя любви пожертвовать собой. Для ее русского фатализма такое решение было естественным. Она даже не воспользовалась своими документами. Димин отец, в

свою очередь, не хотел, чтобы жена, которая не должна этого делать, отправлялась с ним в гетто. Так они снова поссорились и ушли вместе — чтобы не вернуться.

В те дни ушли в гетто и все остальные мои близкие. Квартиру на Элизабетес, гнездо моего детства, покинули мамины родители и Рая с двенадцатилетним Александром (его отец Жоржик был уже убит). Циля вместе с мужем, сыном — одиннадцатилетним Джекки и свекровью к ним присоединились. Там, в тесноте гетто, они держались вместе, поддерживая друг друга. Там же поселились и мои родители.

Ушли и родные моего отца. Дед умер уже давно, вместе с бабушкой Ревеккой жил старший брат отца Макс, который был гак невероятно похож на него, и больная сестра Лонни. Уже сказано не раз, что мы с мамой, чувствуя себя другими, не были особенно близки к этой семье. Мать отца была доброй, заботливой женщиной, всю жизнь посвятившей семье, детям, но ее взгляды для нас были неприемлемы. Она также в немалой степени испортила жизнь Максу. Ревекка не была свободна от множества мещанских предубеждений, в том числе и в отношении других национальностей, чего совершенно не было в семье моей матери. Дядя Макс считался холостяком, однако в кругу близких все знали, что у него есть подруга, что он живет, как принято было говорить в таких случаях, с гражданской женой. В глазах матери у нее были два непростительных изъяна — во-первых, эго была латышка и, во-вторых, "разведенка" с сыном от первого брака. Как только Макс заикался о женитьбе, у матери тут же случался сердечный приступ, и в конце концов к вопросу женитьбы больше не возвращались. Может, понемногу все и утряслось бы, но отведенное им и всем нам время истекло. Думалось потом не раз — если бы они поженились, подруге Макса, как некоторым другим латышским женам, возможно, удалось бы спасти своего мужа.

Позже, когда родителей не стало, наступило странное время, когда мои ощущения и мысли путались. Наша квартира мне казалась чужой. Одна из комнат в прежнем жилище нашей семьи превратилась в мое укрытие на долгие девять месяцев, до осени 1942 года. Сама квартира не сохранила ничего от своего прежнего характера, даже оставшаяся там мебель мне казалась неузнаваемой. Квартира теперь делилась на три части. В двух комнатах жил гауптман, в двух — упомянутая уже семья Бабстов. Дальняя комната числилась за Димой, но гам нелегально проживала и я.

Рижским дворникам было дано указание всех людей, перемещенных в гетто, выписывать из домовой книги с отметкой: "Выехал в неизвестном направлении". Уже тогда власти заботились о том, чтобы оставлять как можно меньше следов и свидетельств происходящего. Однако дворник нашего дома Александр Оболевич написал черным по белому, четко: "Ушли в гетто". Так поступили и некоторые другие дворники. Оболевича я позже смогла поблагодарить за эту запись и за поддержку другого рода, которая помогла мне получить документы и жилую площадь, когда возобновилась моя легальная жизнь. Отметив в домовой книге, что я ушла в гетто, он и сам так думал, потом вскоре понял, что я все еще живу в доме, но оставался нем, как могила. Совсем недавно исследователь еврейских судеб М. Вестер-ман рассказал мне, что наш дворник Оболевич некоторое время прятал у себя музыканта Островского, — потом тог перебрался к Жану Липке, праведнику, спасшему в годы войны десятки гонимых.

Квартира моих родителей теперь официально принадлежала немецкому гауптману. На законных основаниях там оставались двое мужчин — Бабст (с дочкой) и Дима, а нелегально проживали и две женщины — супруга Бабста и я. У Веры, правда, были бумаги, подтверждавшие, что она русская и православная. Но показываться на людях ей все же не следовало, так как внешне она отвечала расхожему представлению о евреях. От таких внешних признаков в то время зависели жизнь или смерть.

Гауптмана мы не боялись. Было заметно, что судьба моих родителей

его взволновала. Он Диме сказал: "Если вам нужна какая-то конкретная (делая ударение на этом слове) помощь, говорите смело". Со мной он рассеянно здоровался, если случалось встретиться в коридоре. Словно было вполне естественным, что я еще здесь. К сожалению, гауптман по большей части был в разъездах. Проводи он больше времени в Риге, мы бы чувствовали себя безопаснее и, может быть, многое повернулось бы иначе, чем вышло потом.

Как бы то ни было, в моей жизни начался новый период. Дима продолжал учебу, точно ничего не изменилось. Изо дня в день он встречался с множеством людей, чьи взгляды и настроения сильно различались, поэтому приходилось быть всегда настороже и скрывать свои истинные мысли и эмоции. И свое настоящее положение, смертельно опасное из-за меня. Учеба на последнем курсе медицинского факультета — не развлечение. Болезни и способы их лечения не подчиняются никаким властям; студенты и преподаватели были слишком заняты, чтобы отвлекаться па политику, так что занятия Димы проходили без эксцессов.

Жить вовсе без документов все же было крайне опасно, и все, у кого появлялась хоть малейшая возможность, старались обзавестись ими. Из-за неоконченного при советской власти обмена паспортов таких людей оказалось много, поэтому учреждения местной власти им выдавали временные удостоверения, срок годности которых был полгода. Впервые кое-где появилась возможность нелегально обеспечивать такими документами и людей преследуемых, к примеру, евреев или бежавших советских военнопленных. Дима всячески искал контакты с теми, кто мог в этом смысле помочь. Понятно, что выйти на них было нелегко, — не соблюдай они строжайшую конспирацию, жить бы им осталось недолго.

В то время к нам часто приходил знакомый Диминой матери, русский эмигрант, гражданин Латвии Иванов. Это был пожилой лысый мужчина, служивший в одном из учреждений латышского самоуправления, где занимался гражданскими и национальными вопросами. Крупным начальником он нс был, всего лишь рядовой сотрудник. Он пообещал мужу, что позаботится о документе для меня. Иванов то и дело напоминал, что безопасность стоит дорого, и мы безропотно платили. В конце концов он выкачал из нас довольно крупную сумму. Иванов также настойчиво предлагал взять на хранение ценные вещи, которые, мол, вернет, как только минует опасность. Муж ему доверял, в конце концов — знакомый его матери, но меня настораживали слащавый тон этого человека и его очевидное корыстолюбие. Иванов похвалялся связями в латышской полиции, якобы полезными и для меня, однако от него мы так и не дождались даже временного удостоверения. Я получила его от совершенно других людей.

Они тоже были знакомыми моего мужа — несколько молодых парней, работавших в латышской префектуре, к тому же отвечавших именно за временные удостоверения. Им удалось устроиться туда с тайной целью обеспечивать документами людей, которым угрожала опасность, главным образом — бежавших военнопленных. Группой руководил осветитель Театра русской драмы Юрий Перов. У пего была красавица жена, итальянка по происхождению — актриса Ирина Цоппи-Перова. Перовы принадлежали к кругу ближайших друзей Бабста. Дима от них и получил для меня временное удостоверение. В новом документе я сохранила свое имя, а фамилию взяла от доктора Нощинского, оставившего по себе самые добрые воспоминания. К тому же эту фамилию можно было найти и в домовой книге. Теперь я была Валентина Нощинская. Появилась хрупкая надежда, что хотя бы в ближайшие месяцы внезапная проверка не станет для нас катастрофой. Подпольную группу Перова вскоре, кажется, в апреле 1942 года раскрыли, все ее участники были расстреляны.

Эмилия в это время стала для нас незаменимой. У нее везде были знакомства — даже в Центральной тюрьме и префектуре. Убежденная, что в эту пору испытаний Бог поручил ей спасение людей, Эмилия чувствовала себя настолько сильной, что не боялась ничего и никого. Всего удивительней было то, что с ней и вправду ничего не случалось. Тогда я уверилась в том, что людей зачастую губит страх, делающий их легко уязвимыми. Эмилия ради меня рисковала бесчисленное число раз, однако я не мучила себя упреками, что ей нужно бороться со своим страхом. Его просто не существовало. Так отчетливо ощущалась ее непоколебимая сила.